Психушка лучше, чем тюрьма?
– Лучше, а тюрьма лучше, чем смерть. Глупая девочка!
– Это были вы? Там, в больнице?
– Я, – отчим не отпирается, но пытается оправдаться. Как будто сейчас это имеет какое-то значение. – Ты бы ничего не почувствовала, умерла бы легко, почти безболезненно. Несколько кубиков воздуха внутривенно – и твою смерть списали бы на трагическую случайность. Но ты все испортила… – он говорит спокойно, словно читает лекцию своим студентам, он вообще никогда не повышает голоса.
– На пустыре я тоже должна была умереть легко и безболезненно? – К горлу подкатывает тошнота. Не из-за страха – из-за паров бензина.
– Я велел им тебя не мучить, – отчим виновато разводит руками.
– Они вас не послушались. – Тошнота усиливается.
– Вот потому я решил действовать сам, – он отступает на шаг, спотыкается обо что-то в темноте, слышится металлический звук. Канистра из-под бензина уже пустая, потому что весь бензин на ней, Лие.
Не думать, как он собирается ее убивать. Лучше спросить за что.
– Что я вам сделала? – Все-таки она закашлялась. Кашель раздирает горло, выбивает из легких остатки воздуха.
Отчим ждет, потом вытирает ей лицо носовым платком. Платок пахнет дорогим одеколоном, на мгновение этот запах перебивает запах бензина.
– Ты не виновата, девочка. Просто так сложились обстоятельства. Причина простая – деньги.
Деньги? Как ее смерть может быть связана с деньгами?
– Не ломай голову, я тебе все объясню, – отчим улыбается. – Ты имеешь право знать. История стара как мир и банальна до неприличия. Опишу ситуацию в двух словах, потому что времени у нас с тобой мало. Скоро начнется дождь.
Да, скоро начнется дождь, а под дождем бензин горит хуже…
– Ты всегда хотела знать, кто твой отец. Теперь я могу сказать тебе правду. Его звали Ив Шартье. Твоя мама познакомилась с ним в Конго. Дикая страна, молодой доктор, да к тому же француз – все очень романтично, предсказуемо и трагично. Они расстались вскоре после твоего рождения, она с ребенком уехала в Россию, а он вернулся во Францию. Никаких обязательств, никаких забот. Но француз оказался сентиментальным и помнил о своей первой любви до самой смерти. Он оставил все свое состояние твоей матери. Если бы речь шла о каких-нибудь нескольких тысячах евро, ничего бы этого, – отчим обводит задумчивым взглядом поляну, – не случилось. Но там почти миллион. Понимаешь? И все должно достаться твоей матери, женщине, которой плевать даже на собственную жизнь. А я ее опекун, у меня все юридические и финансовые полномочия, фактически – я наследник.
– Или я. – Теперь она все понимает, и ей становится страшно.
– Ты всегда была умной девочкой, Лия. Иногда я жалел, что ты не моя родная дочь. Но на кону слишком многое, чтобы позволить себе сантименты. Ты должна понять, я не для себя стараюсь. На эти деньги я построю клинику, независимую, новаторскую. У меня есть масса любопытных наработок, но в нынешних рамках реализовать их просто невозможно, я не чувствую себя свободным, я точно под колпаком. Мои коллеги, ханжи от медицины, ничего не смыслят в психиатрии, но смеют рассуждать об этике. А я уже спас сотни людей и спасу еще тысячи. Мне нужны эти деньги! – А вот теперь отчим выглядит по-настоящему живым, страстно увлеченным своими бредовыми идеями.
– Да, я понимаю. – Все злодеи мира прикрывали свои злодейства высокими идеалами. Цель оправдывает средства. Всеобщее благоденствие – цель, смерть нескольких человек – средства.
– И еще я готов поклясться, что не оставлю твою маму. Вероятно, мне даже удастся ей помочь.
– Превратив ее в одного из своих подопытных кроликов!
– Ты утрируешь, – отчим опять спокоен, если не сказать, равнодушен. – Я тебя не осуждаю, это всего лишь юношеский максимализм. Жаль, что у тебя не будет возможности его перерасти.
– Вы собираетесь меня сжечь? – Страшный вопрос, но она хочет знать ответ на него.
– Да, вынужденная мера. Твои… останки не должны опознать, все будет выглядеть как какой-нибудь сатанистский ритуал.
Дышать тяжело, а глазам больно из-за сдерживаемых слез. Страшно. Она не готова умереть вот такой дикой смертью. Она вообще не готова умереть!
– Но ты не бойся, – отчим гладит ее по волосам, смотрит участливо, – я не садист. Перед тем как зажечь огонь, я введу тебе снотворное. Не плачь, девочка, это будет гуманная смерть, обещаю.
Сопротивляться бесполезно, от шприца не увернуться. Укол – и ночное небо опускается низко-низко, только руку протяни – и можно дотронуться до луны…
Они не ошиблись! Возле кособокой, вросшей в землю церквушки стояла серебристая «Ауди». Включенные фары освещали узкий пятачок пространства перед церковью и две смутные тени.
Монгол вздохнул с облегчением – успели, продержалась девочка!
– Плохо видно, – Горейко выглянул из-за здоровенной, в два обхвата, сосны и тут же спрятался обратно. – Надо бы поближе подобраться.
Надо бы, да вот только как, если дерево, за которым они на пару со следователем отсиживаются вот уже целую минуту, самое близкое к поляне? И ни единого кустика вокруг. Если бы было чуть-чуть темнее, проблем с маскировкой бы не возникло, а так, похоже, придется рискнуть – ползком, по-пластунски, в перерывах между редкими еще вспышками молний, надеясь, что гром заглушит посторонние звуки. Подобраться нужно как можно ближе, потому что при таком освещении рассчитывать на стрельбу без промахов не стоит, а рисковать они не имеют права.
– Предлагаю подождать, пока окончательно не стемнеет, – Горейко смахнул с носа дождевую каплю. – Там вроде бы пока спокойно.
– Спокойно? – Монгол потянул носом. – А это что? Чувствуешь запах бензина?
– Может, пролился нечаянно?
– Не пролился и не нечаянно…
– Думаешь, он… – Горейко не договорил, потому что Монгол его уже не слышал, вжимаясь в землю, вспахивая брюхом наст из мокрой прошлогодней хвои, он полз вперед. Он полз и с каждым сантиметром запах бензина становился все острее, а в завываниях усиливающегося ветра слышался мужской голос. Почему только мужской? Вот же он почти отчетливо видит две фигуры: маленькую Огневушкину и долговязую ее отчима. Еще бы на пару метров подползти, но нельзя. Он и так уже весь точно на ладони. Вздумай этот урод обернуться – и все, конец. А еще и с позицией они с Горейко облажались. Надо было подбираться со стороны «Ауди». Свет фар бьет по глазам, мешает сориентироваться и определиться с дальнейшей тактикой.
Да что ж у него такое с головой приключилось?! Ни о чем он не подумал. Как только запах бензина учуял, как только понял, что это может означать, так сразу соображалка и отключилась. Он же теперь, случись что, даже прицелиться как следует не сумеет.
Все, хватит валяться, надо срочно менять дислокацию.
Он не успел…
…Щелчок зажигалки кажется пушечным выстрелом. В руках у Лииного отчима вспыхивает факел. А дальше все так страшно, все так одномоментно: вычерченная факелом рыжая дуга, Огневушка в самом центре пламени, его, Монголов, истошный рев, предупреждающий крик Горейко и ледяной ливень сплошной стеной.
Дышать не получается, потому что воздуха больше нет, вода везде: в носу, в горле, в легких. И глаза открыть никак не удается. Приходится идти на ощупь, прошибать лбом текучую стену, ломать руками тугие водяные прутья.
И где-то в самом центре этой удушающей круговерти – Огневушка…
Сопротивление исчезает внезапно, шаг – и нет никакой стены из дождя. И Огневушка вот она, совсем близко. Лицо запрокинуто к небу, глаза закрыты, а вокруг молочное свечение. Не огонь, не искры, а мерцание в такт дыханию. Вместо дыхания. И воздух… трескучий, предупреждающе покусывает кожу, не подпускает. А ему плевать на предупреждения, потому что он обещал этой девочке, что все у них будет
