— Да что ты, очумел?
— Ни капельки.
— Ну, дашь тетрадь или нет?
— Списывать — не дам
— Что, Худяк настропалил? Под его дудку пляшешь.
— Ни под чью дудку я не пляшу, а сказал — и всё.
— Ну, и пойди… куда-нибудь подальше, к своему Валерке!
В тот же день на уроке Николая Никифоровича произошло следующее. Кеша, слушая объяснение, почти машинально черкал на листе бумаги, вырисовывал какие-то замысловатые узоры. Сидевший сзади Сёма шепнул:
— Покажи.
— Сначала мне, — сказал Фирсов.
Кеша обернулся, не зная, кому подать листок, и в этот момент Сёма, нагнувшись, выхватил у него рисунок. В тот же миг в классе раздался звонкий шлепок. «Скворец» остолбенел.
— Строганов! Что это такое?
Кеша встал:
— Это, Николай Никифорович… Это я получил подзатыльник.
— От кого?
— Не знаю, Николай Никифорович.
— Благинин.
— Я!
— Это ты?
— Это я, — с готовностью подтвердил Сёма.
— Я спрашиваю, это ты ударил Строганова?
— Нет, Николай Никифорович, что вы! Не я.
— Что же ты прыгаешь за партой? И кто тогда, если не ты, безобразничал?
Сёма молчал, невинно помаргивая.
— Фирсов!
Виктор нехотя поднялся.
— Это не я, Николай Никифорович.
— Садитесь. Все садитесь. Стыдно! Нехорошо…
Старик не на шутку обиделся.
На перемене Валерка подошел к Виктору и выпалил в лицо презрительное:
— Трус!
— Кто трус? — взъерошился Фирсов.
— Ты трус. Ударил, а как признаться — так в кусты.
— Ты поосторожней.
— Нечего мне с тобой осторожничать. Врун!
— Тебе что, мазнуть? Полетишь ведь…
— Мазнуть я сам сумею!
— Худяков! — К спорщикам подлетела Вера Садкина. — Худяков, ты слышишь или нет?
Разъярённый Валерка обернулся к ней, хотел что-то сказать, но только махнул рукой:
— А ну вас всех! — и быстро вышел из класса. Вера выбежала следом.
В отрядной стенгазете появилась карикатура: правой рукой — рука была нарисована длинная- предлинная — Фирсов бьёт по голове Кешу Строганова, а коротенькой, с растопыренными пальцами, левой прикрывает себя и говорит: «Я — не я».
Ребята, переговариваясь и пересмеиваясь, стенкой окружили газету. Никто не заметил, как сзади подошёл Фирсов. Высокий и сильный, он одной рукой раздвинул «стенку» и долго и внимательно рассматривал рисунок.
— Та-ак, — угрожающе произнёс он наконец, и все даже чуть отшатнулись. — Ну, так смотрите. Во- первых… — Резким взмахом руки Виктор рванул газету со стены. — Во-вторых… — Он огляделся, выискивая кого-то, увидел Веру Садкину, шагнул к ней. — Ред-дакторша! — Фирсов со злостью щелкнул Веру по носу и сквозь зубы процедил грязное слово. — В-третьих…
И тут произошло то, чего никто никак не ожидал: Сёмчик, незлобивый, беззаботный, всё прощающий Сёмчик стремительно бросился на Фирсова и одним ударом сшиб его с ног.
Сёма не умел драться. Он никогда не дрался. Он умел прощать другим слабости, шалости, лень и грубость. Но простить подлость он не мог.
Всей силой своего грузного тела Сёма навалился на Фирсова и схватил его за горло. Потом, откинувшись, начал тузить — без расчёта, без тонкого умения бойца— как попало.
Никто толком и сообразить ничего не успел.
Сёма поднялся бледный, дрожащий, и всем показалось, что он похудел и стал стройнее и выше.
— Ты! Великий Фирс! — крикнул Сёма. — Никакой ты не великий. Ты… Ты… вошь! Вот ты кто! Понял? Ещё хочешь?
Фирсов встал. Он, было, сжал кулаки, но глянул на вдруг ставшего грозным Сёму, на «стенку» товарищей, плотно окруживших его, и вдруг размяк, заюлил глазами, повернулся и, ссутулившись, почти выбежал из класса…
