Фронтовой дневник эсэсовца. «Мертвая голова» в бою

Как мне показалось, с понимающей улыбкой она от­дала мне, не требуя удостоверения, такой важный для меня листок бумаги.

Через несколько минут я уже был в сосновом лесу под Зенфтенбергом. Песчаная тропа приглушала шаги. Я избегал больших дорог и обходил населенные пункты по большой дуге.

Вечером первого дня я осмелел и вышел из леса на дорогу, чтобы было быстрее идти. За крутым поворотом я вдруг оказался перед огромной колонной людей, дви­гавшейся ко мне. Убегать было поздно. Я пошел спокой­но дальше, прошел мимо колонны людей, а в конце меня остановил сопровождавший ее офицер. Недолго думая, он хотел меня тоже поставить в этот строй. Чтобы убе­дить его отпустить меня, я предъявил разрешение и махнул рукой, показывая на запад. Он сказал: «Хорошо» и отдал мне назад бумажку с печатью, на которой был изображен серп и молот.

Переведя дыхание, я продолжил свой путь. Теперь я снова предпочитал идти лесными дорогами. Теперь я шел и ночью. Все равно спать без одеяла было холодно.

Вечером следующего дня я вышел к Эльбе в районе Редерау. Я встретил беглых немецких солдат, которые рассказали о безуспешных попытках пересечь Эльбу: и русские и американцы стреляют по всему, что плывет по Эльбе. Ночью тоже мало шансов. Реку освещают про­жектора, по этому и другому берегу регулярно ездят до­зоры.

Я задумался. Что делать дальше? Мое разрешение в этой зоне больше не работает. Я должен быть откуда угодно, только не из Зенфтенберга. Если попадусь, то меня просто убьют. На всякий случай я спрятал разре­шение под приметный камень. С высокого места я на­блюдал за происходящим. Внизу на реке рабочие ре­монтировали мост из стальных конструкций. Это были рабочие в гражданской одежде. На этой стороне моста была русская охрана, на той — американский пост. Рус­ские часовые несли службу невнимательно. Рядом с ними бегали мальчишки, с которыми они играли. Маль­чишки, судя по всему, им полностью доверяли и их со­вершенно не боялись.

Теперь или никогда! Я быстро подошел к ближайшему ящику с инструментами, накинул его ремень на плечо и пошел по мосту, постукивая молотком по железным бал­кам, как это делают железнодорожники. Рабочие, может быть, только что бывшие солдатами, с удивлением по­смотрели на меня, но не предали. Так, постукивая по балкам и прислушиваясь к звучанию, возвращаясь не­много назад, а потом проходя снова вперед, я медленно перешел через мост и миновал скучающе глядевших вдаль американских солдат. Я прошел!

На следующее утро солнце осветило широкие воро­та сеновала, в его лучах весело заиграли пылинки. Не вылезая из сена, я любовался картиной спокойствия. Только теперь я почувствовал, что для меня наступил мир. Местные крестьяне перед моим дальнейшим путе­шествием меня плотно накормили. Недалеко от кре­стьянского двора я спустился к железной дороге, веду­щей на юго-запад, и пошел по шпалам. Меня догнал локомотив. Ни на что не рассчитывая, я махнул машини­сту рукой. Он остановил локомотив, я забрался на пло­щадку над передними буферами, поезд тронулся, и я заснул: напряжение спало, я ехал на родину.

Шипение локомотивов и металлические удары раз­будили меня. Я увидел себя на вокзале, везде сновали пассажиры — женщины, старики, дети и... красноар­мейцы! Я оказался в Хемнице — в то время советском анклаве посреди американской оккупационной зоны. Я стал расспрашивать встречных женщин, что и как. Они пригласили меня к себе домой, чтобы я смог основа­тельно помыться, а на следующий день выбраться с их помощью из Хемница. Они угостили меня скромным ужином. Оказалось, что муж одной из них — летчик, остался где-то на юго-востоке бывшего развалившего­ся Рейха. То есть там, куда я пробираюсь.

— Может быть, там, у вас, тоже кто-нибудь даст на­шему Вернеру чашку супа, — сказала она.

На следующее утро они провели меня через город к автобану и простились со мной. По автобану проходила демаркационная линия между русскими и американца­ми. Она охранялась с той и с другой стороны. Я неза­метно пролез в дренажную трубу в насыпи автобана и, с трудом протиснувшись в ней, вылез с другой стороны. Так я «прошел» во второй раз!

Оказалось, что мое желание остаться в американ­ской оккупационной зоне зависит от скорости моей ходьбы. К своему удивлению, от женщин я узнал, что русские включают в свою оккупационную зону всю Сак­сонию и Тюрингию. Если бы я со своим побегом опоздал на сутки, то шел бы вместе с русскими войсками.

Уже в первых населенных пунктах было заметно вол­нение населения. Какая-то молодежь с красными фла­гами в руках готовилась встретить новых хозяев, жители настороженно стояли у дверей домов. Во мне признава­ли беглеца и приглашали на чашку супа. Вечером я до­брался до Глаухау. На переполненном поезде, с «пере­садками» через разбитые бомбами станции, пути и мо­сты, на подножках и в телячьих вагонах я добрался до Плауэна. Опасаясь оставаться в Саксонии, куда должны были вот-вот прийти русские, я решил как можно скорее добраться до Баварии, целиком остававшейся в руках американцев. Пришлось идти ночью в сильнейшую гро­зу. Утром 14 июня я, весь мокрый, перешел баварскую границу и свалился в стог соломы у ближайшего кре­стьянского двора.

Я был страшно голоден. Попросил у хозяев хлеба и молока, но мне ничего не дали. Встретившиеся местные жители сказали, что американцы всюду ищут беглых солдат, хватают их и отправляют в Хрф, в лагерь для во­еннопленных. Стреляют без предупреждения в каждого, кто попытается бежать. Поэтому мне предложили идти восвояси в леса и поля. В другом доме я тоже попросил хлеба, сгорая от стыда. Мне было сказано, что самим есть нечего и чтобы я проваливал.

«Неужели в Бранденбурге и Саксонии другие люди? — подумал я. — Отдавали последнее, рисковали собой, помогали мне как могли. Без их помощи я бы не выжил!» Встретившийся мне солдат в форме горных стрелков, узнав, куда я иду, дал мне адрес родных своего това­рища:

— Если доберешься, зайдешь к ним и скажешь, что он в плену, в Северной Италии. Скоро его должны отпустить. — Так передавались новости в стране, где не было почты.

На прощание из своего более чем скромного запаса он угостил меня парой сухарей.

Постоянно останавливаясь, я тащился дальше. Не оставалось ничего иного, как явиться в Хоф, в лагерь для военнопленных.

Где располагается лагерь, я узнал от прохожих. При­шел и доложил о себе охране у входа. Как вновь прибыв­шего, меня отправили на специально отгороженную территорию, под навес, сделанный из парашютных ку­полов. Шел дождь, старый шелк протекал, и глинистая почва под ногами превратилась в кашу. Нечего было и думать о том, чтобы лечь и спать. Два приятеля тихо разговаривали между собой, что завтра всех вновь при­бывших построят и будут выявлять среди них эсэсовцев. Я вдруг встревожился и осторожно поинтересовался:

— А как это они делают?

— Ты что, не знаешь? У СС же под левой рукой татуи­ровка с группой крови!

Меня как громом ударило. В шестнадцать лет по своей наивности я думал, что всем солдатам делают такую та­туировку, чтобы им легче было оказывать медицинскую помощь. А оказывается, ее делали только в СС! Значит, завтра нас осмотрят, и меня, как солдата дивизии СС, во­евавшей на востоке, передадут русским! Значит, бегство из Зенфтенберга и все мои мучения были напрасны!

На следующее утро нас построили: военных и граж­данских отдельно, в тридцати шагах напротив друг дру­га. Приказали раскрыть и положить перед собой личные вещи для проверки, снять рубашки. Справа стояла па­латка допрашивающего офицера, который лежал на по­левой кушетке и лениво наблюдал за происходящим. К нам, гражданским, подошли двое. Один проверял лич­ные вещи, другой записывал фамилии и собирал имею­щиеся солдатские книжки.

Напротив меня уже началась проверка: «Руки вверх!» Действительно, осматривают, ищут татуировку. Одного (напротив меня!) вывели из строя и сказали встать в стороне. В стороне от меня проверяющий вещи амери­канец ударил ладонью в лицо пожилого человека, пы­тавшегося спрятать фотографии семьи. В создавшейся заминке я решительно взял свои вещи и быстро прошел тридцать шагов, отделявших меня от шеренги уже про­веренных военных, и встал на освободившееся место. Я уже прошел проверку! Этого никто не заметил, кроме офицера-следователя в палатке. Но он ничего не сказал и оставался в прежнем положении. Соседи по строю зашептали:

— Ты что делаешь? Если тебя заметят, то отделают так, что мало не покажется!

Но американцы продолжали спокойно заниматься своим делом, все замолчали, и никто на меня не донес.

Во время санобработки я держал руки так, как птица держит поломанные крылья. От наметанного взгляда немецкого санитара это не скрылось:

— Группа «А», выходи строиться для получения гро­бов! — тихо пробормотал он. — Парень, подумай и выу­чи все твои личные данные назубок! Завтра — допрос, а следователь такая собака, что на 80 процентов раскусит тебя сразу! Если тебя расколют, милости просим в наш специальный лагерь. У нас отличная компашка! Настоя­щие «старики»! Наверное, переедем в Сибирь, учить русских прусским парадным маршам. Я сам из «Викин­га». Ну, давай, ни пуха...

Всю ночь я заучивал свою семилетнюю службу, фа­милии и имена офицеров и унтер-офицеров, участие в боях и походах, ранениях и, наконец, увольнение после тяжелого ранения в автокатастрофе в Италии.

На следующий день меня перекрестно допрашивали два американских офицера, в которых можно было уга­дать немцев-эмигрантов. Они досконально знали все особенности службы в вермахте. Нескольких человек от­сеяли как «подозрительных» и отправили в специальное отделение лагеря. Но обер-ефрейтор Крафт «выдержал» и был помечен, как «кандидат на освобождение»!

После долгих голодных дней я наконец получил справку об освобождении из плена и 18 июня 1945 года вместе с другими бывшими военнопленными поехал че­рез лежащий в руинах Нюрнберг в разбомбленный в пух и прах Мюнхен. В центре города нас выпустили. Поте­рянным я шел по пустынным улицам мимо гор обломков и руин, напоминавших гигантские могилы.

Фельдхерннхалле!

«Я клянусь Тебе, Адольф Гитлер...» — звучало здесь светлой от факелов ночью 9 ноября 1938 года.

«... как фюреру и канцлеру Рейха в верности и хра­брости!»

Не счесть наших могил на всех фронтах! «Я даю клятву Тебе и назначенным Тобой начальни­кам...»

От мелкого садиста Пандрика, Кнёхляйна до Гиммлера! «... в послушании до смерти!»

«...Смерти!» — эхом отзывалось от окружающих до­мов.

«Да поможет мне Бог!» «...Поможет Бог!»

20 июня в том году было необыкновенно солнечно. Я шел уже два дня, остались последние километры до цели, смысла и движущей силы моего бегства. Слева давно уже сопровождает серая скала, у подножия кото­рой стоит дом Элизабет.

Моя одежда одеревенела от грязи и воняет, подмет­ки начали отрываться, лицо покрывала недельная щети­на, глаза красные от пыли и усталости.

Вот уже показались первые дома, церковная коло­кольня. Свернул в знакомую аллею. И тут меня охватил страх, ноги отказывались идти, я понимал, что стою пе­ред чем-то решающим.

Вот и ухоженный большим трудом и заботой дом ро­дителей Элизабет, куда я стремился в своих мечтах. Бы­стрым шагом прохожу через садик.

Из-за двери появляется мать Элизабет. Огромное удивление в ее словах:

— Да... Мы думали... По радио говорили, что вы все... — подавленное молчание, мучительное сму­щение.

Мне разрешили отдохнуть в доме. Элизабет не было. В светлом углу, как и полагается, висело распятие. Вхо­дя, я сказал:

— Господи, благослови! — впервые с момента, как вдруг закончилось мое детство. Семь лет я не употре­блял такого приветствия, так же, как «доброе утро!» и «привет!», но оно совершенно непринужденно слетело с моих губ.

Молча я сидел и ждал. Чего? Неужели решение еще не принято? Мне нельзя сидеть на скамейке у двери. Меня кто-нибудь может узнать! Да, я же под надзором. И с моими пропавшими документами и справкой об освобождении из плена я могу жить только там, где меня никто не знает!

И я должен помнить, что подвергаю опасности свое окружение, которое меня знает. Я больше не признан­ный защитник фатерланда, рисковавший жизнью, те­перь я отношусь к разряду людей, на которых свалена вся вина и которые не имеют права ни слова сказать в свою защиту. Я еще не знаю всего размера вины, кото­рую должен взять на себя. Из кухонной плиты я достал горящую головешку и навсегда выжег с руки медицин­ский знак, ставший «каиновой печатью».

День прошел, а я так и неувидел свою девушку. Я могспать в ее комнате, на стенах которой висели грамоты, на шкафах стояли кубки. Одетым я сидел, прислушиваясь к шорохам и