ленивые и неторопливые ханыги разом взбадривались и рысью, с веселым кряхтеньем, с озорным гиканьем, начинали перетаскивать ящики в подсобку и ставили один на другой аж до самого потолка. И тут же откуда ни возьмись со всех сторон набегали сотни людей, больше мужики, но и женщины тоже, сельдями в бочке набивались в торговый зал, переворачивали ведра уборщицы тети Шуры, запружали тротуар у входа и загаженную площадку у задних дверей; такое начиналось, что Тимофей, не робкого десятка пес, забирался за прилавок и оттуда восхищенно следил, как руки с зажатыми бумажками тянутся к продавщице, как швыряет она на прилавок «бомбы», как исчезают они в бездонных карманах мужиков, как тают на глазах запасы столь нужной, оказывается, людям «бормоты». И еще он следил за глазами людей, в которых читал надежду, радость, отчаяние.
«Осталось пять ящиков. Больше не становитесь. Куда, козел, прешь без очереди?!» – надсаживалась Клава. Козел получал по сусалам, его отшвыривали от прилавка, но последние «бомбы» исчезали в карманах, радость и надежда испарялись, оставалось отчаяние.
«Все, шиздец», – подводила итог торговле Клава и начинала аккуратно складывать наваленные грудой бумажки, которые она выменяла на «бормоту». Понурая толпа рассасывалась, оставляя в арьергарде самых отчаянных: «Клавочка, дочка, ну одну, душа горит…» А продавщица, не подымая головы, не переставая щелкать счетами: «Что, рожу тебе ее, мудило? Все, мужики, сказала – шиздец…» И самые отчаянные, самые измученные жаждой понимали, что не родит, что шиздец, он и есть шиздец. И покорно уходили.
У входа и во дворе еще распивали, передавая из рук в руки стакан, а в магазине уже было пусто. Клава сдавала выручку, а тетя Шура, наскоро присыпав заплеванный пол опилками, спешила в подсобку, где ханыги откупоривали «бомбы» и раскладывали на деревянном ящике закуску. Тимофей тоже был там, ибо чувствовал себя равноправным участником застолья.
Доконали первую «бомбу», потом вторую, начали третью. Закусили. И Тимофею перепал кусок вареной колбасы, да еще плавленый сырок – откуда только берется? Откуда-откуда – из магазина, вот откуда! Да ни в каких магазинах ни колбасы вареной, розовой и сочной, мясной колбасы, да сырков плавленых «Дружба» днем с огнем не сыщешь, сколько лет уж не видали. Кто не видал, а кто и видал. При нашем-то товаре ни в чем никогда недостатка не будет. Мы им апельсинчиков, мы им бормотушки, а они нам колбаски да сырку. Как говорится, ты мне, я тебе…
Еще выпили. Засмолили. Да не «Дымок» вонючий, а «Уинстон», американский, ароматный. На какие бабки, спрашиваете? На свои, заработанные. Кто при товаре, да еще таком, как «бормота», тот всегда при бабках.
Дивился Тимофей неторопливому разговору ханыг, не пьяных еще, а веселых и добродушных, и не понимал многого. Но тверд был в своих планах по части контактов, верил, что нашел наконец отличный социум для них – людное, благожелательное к ним, собакам, словом, перспективное место. Недаром вчера в скупой, как всегда, на информацию метке оттуда он прочел одобрение своим действиям и поддержку своим намерениям.
А тетя Шура после третьего стакана становилась веселой, смешливой и запевала:
И Тимофею казалось, что все плохое, непонятное, безрадостное в его жизни кончилось, теперь уже позади, безвозвратно ушло, а осталось одно хорошее, доброе, и будет его с каждым днем все больше и больше.
В ноябре подморозило, запуржило, но хорошо затопили. Тимофей облюбовал теплое местечко у батареи и проводил там все свободное время – когда не был на улице, чтобы принимать входящие метки и оставлять свои, исходящие.
Рядом с ним пристраивалась магазинная кошка – полосатая, длинная и худая. Она негромко мурлыкала от тепла и спокойно, без страха поглядывала на Тимофея большими зелеными глазами.
«Смешно, – размышлял он, – вот тебе еще одна ступень иерархии: собаки – кошки. Наверное, не дурнее нас будут, но тоже остерегаются так, с бухты-барахты, идти на контакт. Лежим рядышком, лапой друг друга достать, но что у другого на уме, не ведаем. А может, он им, кошачьим, совсем и не нужен, этот контакт. А нам – с людьми – нужен? Не моего ума дело, – одергивал он себя, – делай, собака, что велено, делай как велено. За тебя подумали».
И он делал свое дело. Хватило, правда, ума не выстраивать на грязном полу в торговом зале парад планет: Тимофей готов был дать хвост на отсечение, что ни ханыги, ни Клава с тетей Шурой, ни грудастая директриса, даром что прическа инопланетного окраса, не знакомы с устройством Вселенной, а если когда и знакомились, то наверняка давным-давно все забыли. Зато как он пел!
Аудиоконтактам в инструкциях придавалось особое значение, и Тимофей, будучи в высшей степени исполнительным псом, в первые же дни своего пребывания в овощном магазине существенно расширил репертуар: к позывным «Маяка» и малышовой телепередачи добавились новые мелодии. Теперь он довольно сносно, почти не фальшивя, научился навывать «На пыльных тропинках далеких планет», «Мой адрес – не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз» и еще кое-что. Труднее всего давался ему «Танец маленьких лебедей», но и его Тимофей вскоре освоил, причем исполнял, привставая на задние лапы – так почему-то было легче.
В торговом зале при покупателях подвывать запрещалось: раз попробовал – хорошо влетело от Клавы, и это при том, что баба она была в общем-то незлобливая, несмотря на грязный язык. Так что выступать Тимофей вынужден был в подсобке, перед единственными слушателями – неизменно пребывавшими в подпитии, но сохранявшими при этом музыкальный слух Виктором и Виталием.
Поразительно не то, что ханыги с ходу распознали навываемые Тимофеем мелодии, а то, что они ничуть не удивлялись несобачьему дару приблудившегося пса и принимали этот дар как должное. Ну поет смышленый рыжий кобеляха, ну и что? Вот подсобник из мебельного, как примет на грудь, такую оперу заводит – что твой Большой театр. Всякое живое существо поет, особенно если налить. Только рыба не поет, но это потому, что она закуска.
Ханыги наливали себе, предлагали хлебнуть Тимофею, а когда тот, вильнув хвостом, вежливо отводил морду – спасибо, мол, не хочется, – слаженно затягивали:
Тимофей чуял – что-то не так, слова вроде не те, но подхватывал мелодию, стараясь не отстать от ханыг и не заскочить вперед, доводил ее до конца. Вот ведь как получается. Контакт! Есть контакт. Полный контакт. Он, Тимофей, воет свое, они узнают и подпевают. Они поют – он подвывает. Клава с тетей Шурой присоединяются, заходит на огонек легендарный подсобник из мебельного – поем-воем все вместе. И никто ничему не удивляется. Все в порядке вещей: умный пес, хороший пес, вот тебе колбаски от щедрот наших, а звукоподражанием нас не удивишь, попугаи – те даже разговаривают, не то что поют, и скворцы тоже.
Контакт? Нет контакта! Никакого контакта…
Впору было взвыть от отчаяния, но терпеливый Тимофей в отчаяние не впадал, а лишь подумывал о смене тактики.
Но тут последовала череда драматических событий, смешавших все Тимофеевы тактические построения.
О великом крысином походе Тимофей знал загодя – прочитал в ряду малозначимых меток, – но не придал этому событию особого значения. Ну движутся крысы из одного края города к другому, обычная суета – сезонная миграция, к которой склонны эти недобрые, загадочные, на зависть собакам удивительно сплоченные существа. Какое ему до них собачье дело! Прочитал и забыл. И зря.
С утра магазинная кошка не находила себе места – встревоженно расхаживала между мешками с картофельной гнилью в подсобке, бродила, путаясь под ногами покупателей, по торговому залу, – а вечером после закрытия принялась как сумасшедшая носиться по магазину, да так, что перевернула ведро с грязной водой, и добрейшая тетя Шура замахнулась на нее шваброй.
Потом в магазине погас свет – осталась гореть только тусклая лампочка над прилавком, звякнули ключи, клацнул запираемый замок, и Тимофей, зевая, побрел к батарее, чтобы устроиться в теплом местечке на ночлег. Но кошка никак не хотела утихомириваться, напротив, она, казалось, возбуждалась все больше и больше. Шерсть вздыбилась, спина изогнулась – Тимофей никогда ее такой не видел.
Кошкина тревога передалась ему, и он, еще не ведая, что им угрожает, принял боевую стойку и
