— Намучилась?
— Переживём.
— Ох уж мне эти женщины,— усаживая Олю на колени, сказал папа. На губах его блуждала улыбка.— Горе мне с вами.
Юрка этим словам не верил.
— Телеграмму дал?— спросила мама.
— Срочную. Проезжать там будем часов в пять утра. Слышишь, сын? К поезду выйдут встречать нас дедушка, бабушка и тётя Катя. Поезд на этой станции не останавливается. Просто увидим их в окно. Так что — будь готов.
Юрка долго не мог сомкнуть глаз. Вертел головой на тощей, как блин, подушке, глядел, отдёрнув занавеску, в окно. За окном была ночь, а в ней огни, огни, будто кто-то специально расставил на полях зажжённые свечи. .Жёстко постукивали на рельсах колёса, вагон покачивало. Оля спала, разметавшись на постели, мама и папа тоже спали. Юрка закрыл глаза и вскоре увидел дядю Мишу — человека со шрамом. Сдвинув брови, он грозил Юрке пальцем: «Зачем ты разболтал военную тайну?» Потом провёл рукой по лицу и снова погрозил: «Медведя-то береги! Береги, бе-ре-ги, за-а-нятная штука!..»
Проснулся от того, что ступням стало щекотно. Он не мог понять, почему щекотно, пока не услыхал голоса папы:
— Юра, вставай!
— Юла, вставай!— тотчас прозвенел Олин голосок откуда-то снизу, тут же вмешалась в разговор мама:
— Наивные люди. Отнеси его, отец, под кран, сполосни холодненькой, сразу проснётся.
— Не надо под кран,— сказал Юрка,— я уже...
Выпутался из простыни, протёр глаза. Папа стоял у двери — чисто выбритый, с влажно поблёскивающими волосами,— чистил капроновым ёршиком электрическую бритву. Мама пришивала завязку к Олиной шапочке. Оля,— умытая, причёсанная, наряженная в новое розовое платьице,— сидела на нижней полке, болтала ногами и хвасталась, задрав голову, захлебываясь:
— Ага, Юла, а меня будут в окошко показывать, вот!
— Ну и ничего особенного, подумаешь...— сказал Юрка.
— Ну и ничего особенного, подумаешь...— слово в слово повторила сестрёнка.
Юрка поглядел на неё с серьёзным видом взрослого человека, покрутил пальцем у своего лба и покачал головой:
— Попугайчик ты, Оля.
Девочка тоже покрутила пальцем у своего лба, покивала головой и опять слово в слово повторила сказанное Юркой:
— Попугайчик ты, Оля.
Юрке ничего не оставалось, как засмеяться и показать Оле язык. Он и сделал это. Оля немедленно заревела, а папа сказал строго:
— Ну, это ты зря, Юрий. Стыдно! Ты — взрослый человек, ума у тебя побольше, надо понимать.
— Надо понимать,— добавила Оля.
Теперь и папа с мамой улыбнулись. Юрка, не сдержавшись, захохотал. Папа легонько шлёпнул его ладонью по спине:
— Марш умываться!
Когда Юрка вернулся, мама, успев нарядиться в новое платье, причёсывалась перед зеркалом в двери. Папа глядел в окно. На его мундире, туго затянутом ремнём и портупеей, вместо колодочек сияли орден и все пять медалей. Орденом папу наградили недавно, за то, что его дивизион оказался лучшим в округе.
— Маша, подъезжаем!— с радостной тревогой сказал папа.
Мимо проплыли приземистые кирпичные постройки, поезд замедлил ход. Папа рванул окно книзу, выглянул вперёд по ходу поезда и тут же крикнул под громкий стук колёс:
— Оля, ко мне! Быстренько!
Юрка замешкался. Оля, мама и папа заняли всё окно. Только в последнюю минуту ему удалось как-то протиснуться между ними, увидел тётю Катю — папину сестру, она смеялась, кричала что-то — что, разобрать было невозможно. Потом одним глазом заметил дедушку и бабушку. Дедушка махал рукой и кивал головой, бабушка стояла, расставив руки, будто собиралась обнять сразу всех, улыбалась и плакала.
Опять поплыли мимо постройки, поезд прогрохотал по мосту через реку и снова увеличил скорость.
Папа закрыл окно, погладил Олю по волосам:
— Ну, дочь, видела бабушку с дедушкой?
— Видела,— вздохнула Оля.— Там ещё были машинка, коник и маленькая коровка. И ещё тётя кричала. Мама, что тётя кричала?
— Что ты хорошая девочка, только очень капризная, и, если будешь и впредь капризничать, она не пригласит тебя в гости.
— Я не часто буду капризничать. Ладно, мама?
Юрка засмеялся и вслед за папой вышел в тамбур. Папа стоял у окна, глядел на зелёные поля и перелески и думал о чём-то не известном Юрке. Он даже пытался напевать что-то себе под нос, хотя вообще-то никогда не поёт, потому что ему ещё в детстве медведь наступил на ухо. Конечно, никакого медведя не было, просто взрослые так говорят о тех, у кого в песне ни складу ни ладу.
— Папа, ты — рад?— спросил Юрка.
— Очень.
— А почему?
— Потому что вернулся на родину. Тут же мне каждый кустик знаком...
— А «Журавлиная падь» — не родина?— спросил Юрка, опять вспомнив Славика и Кешу, оставшихся в «Журавлиной пади».
— Тоже родина. Везде наша советская земля. Только понимаешь, сын, у каждого человека есть на земле уголок дороже всех на свете. Как тебе объяснить? Допустим, много на свете мам, и все они хорошие, а вот твоя мама для тебя — лучше всех. Верно?
— Ага!
Папа опять глядел вдаль и думал о чём-то своём. Юрка тоже думал. О том, что лесов здесь поменьше, чем там, где осталась «Журавлиная падь», и сопок совсем нет. А деревень тут больше, куда ни глянь — деревни. Вон мальчишки на луг бегут, там у них футбольное поле... Сейчас как заиграют? О! Ударил один! А вратарь — прозевал... Дырка! Ни Кеша, ни Славик, ни он, Юрка, не прозевали бы. Что делают сейчас Славик и Кеша? Может, тоже гоняют в футбол, а может, пошли на рыбалку? Интересно, по-прежнему ли приходит в городок та задавака-белка? Если приходит, ребята найдут её дупло уже без него, без Юрки...
— Гляди, сын, Белореченск!
ОПЯТЬ ЧЕЛОВЕК СО ШРАМОМ
Город начался неожиданно. Только что проплывали за окном берёзовые рощи и сосновые боры, и вдруг, как в сказке, выросли высокие дома. Одни подступали к самой дороге, другие уходили далеко-далеко. Многие ещё строились. У этих домов катились по рельсам, как по железной дороге, подъёмные краны, подхватывали с земли большущие плиты — целые стены — и, приподняв, опускали прямо в руки рабочих. Много их там было, рабочих, на самой верхотуре, и парней, голых до пояса и загорелых, и девушек, повязанных разноцветными платочками. Юрка тут же подумал: быть командиром самолёта — хорошо, но ничуть не хуже — выучиться и на строителя. Вон куда они забрались, оттуда весь город видно!
Юрка хотел спросить, отчего так много в городе флагов, сегодня ведь никакой не праздник,— не успел: папа снял с верхней полки чемоданы, мама торопливо стала собирать Олю. Юрке кивнула на пузатую авоську:
