ГЛАВА 3
С этого дня Мэри овладело странное и новое для нее состояние: лихорадочное любопытство и ненасытное желание учиться, чтобы все дальше проникать в таинственные области.
Ван-дер-Хольм также внушал ей новое чувство: он ей нравился и она желала его любви, но сердце ее оставалось холодным, одни лишь чувства были возбуждены, внушая ей мысли и желания, пугавшие ее. В это время она сделала странную находку.
Мы говорили, что в тот день, когда Мэри осматривала старую корзину и нашла полотенца, которые произвели переворот в ее жизни и направили ее на иной путь, она отставила в сторону, даже не открыв, ящичек с памятными вещами. Надо добавить, что теперь, благодаря жалованию Мэри и отдельным работам в виде переписки, переводов и т. д., которые Ван-дер-Хольм щедро оплачивал, нужда сменилась скромным достатком. Они сняли небольшую приличную квартиру, просто, но с некоторым комфортом, меблировали ее, взяли прислугу и с Наташей приходила заниматься немка, а с Петей — студент. Семья ожила, а Мэри любила украшать свое скромное гнездышко. И вот, устанавливая купленную недавно этажерку, она вспомнила о ящичке и безделушках, хранившихся в нем. Но каково было ее изумление, когда на дне, под пасхальными яйцами, рамками и другой мелочью, она нашла завернутое в шелковую бумагу ожерелье, подаренное ей на прощание баронессой Козен.
Мэри с любопытством и негодованием осмотрела драгоценность. Ведь в то время, когда они страдали от холода и голода, какую поддержку оказала бы им эта вещь, продай они ее в ту пору… После смерти отца, в самый разгар обрушившегося на них несчастья, Мэри даже забыла о существовании этого подарка ненавистной женщины, разбившей ее счастье, а потом она думала, что ожерелье продано с аукциона на покрытие долгов вместе с другими серебряными и золотыми вещами. Но каким образом попала эта вещь в старый ящик вместе с прочей мелочью — оставалось для нее непонятным.
По некотором размышлении она решила показать ожерелье Ван-дер-Хольму: он, знаток в произведениях искусства, оценит вещь и научит, как лучше продать ее, потому что ей сама мысль хранить воспоминание о баронессе Козен была отвратительна.
Оскар Оттонович с особенным вниманием и видимым интересом осмотрел ожерелье.
— Знаете, Мария Михайловна, что этот, по вашему мнению, 'драгоценный камень' представляет человеческое сердце, настоящее сердце, приведенное в состояние окаменения каким-то неизвестным мне способом, но который я очень хотел бы узнать. Не менее любопытно узнать, зачем это странное сердце приделано к ожерелью, между прочим, очень древнему, и также, каким еще более удивительным образом эта вещь попала в собственность баронессы.
Бледная Мэри смущенно слушала его.
— А! Теперь я припоминаю, где видела ожерелье: это украшение Кали, а та ведьма ограбила статую богини, чтобы наградить меня ужасной вещью. Кто знает, какой фанатик посвятил свое сердце своей кровожадной богине! Я брошу ожерелье в Неву, — добавила она с отвращением.
— Что вы, что вы! Это было бы варварством с вашей стороны. Бросать в воду такую редкость и драгоценность? Ее стоит сохранить хотя бы ради того, чтобы найти химический секрет такого необыкновенного способа окаменения. А раз вы хотите его продать, то я покупаю его, Мария Михайловна.
Очень довольная, Мэри согласилась, а когда Ван-дер-Хольм вручил ей тысячу рублей, она не помнила себя от радости. Столковавшись с матерью, она решила положить эти деньги в сберкассу: пока у них было чем жить, а этот капитал будет запасным на случай смерти Оскара Оттоновича, если бы не удалось быстро найти другую работу.
Горячо и упорно продолжала она занятия под руководством Ван-дер-Хольма, а прежняя вежливая сдержанность сменилась полудружеской интимностью, никогда, однако, не переступавшей границ приличия. И вот, войдя однажды к нему, Мэри была поражена больным видом учителя: он тяжело дышал, по временам прижимая к груди или горлу руки, а порой невыразимое страдание искажало судорогой его бледное, мертвенное лицо.
— Может быть, вы не расположены сегодня работать? Мне кажется, вам следует отдохнуть. В таком случае, я приду завтра, — сказала Мэри.
Он сделал отрицательный жест и продолжал диктовать, но вдруг откинулся, мучимый конвульсиями. Он старался сорвать воротник, а из уст его вырывался странный свист и клокотание, точно вода вытекала из бочки. В эту минуту на него кинулся кот и вцепился лапами в горло. Оскар Оттонович отбивался, а во время борьбы упал с кресла и катался по полу, силясь оторвать душившее его животное.
— Оставь меня, исчадие ада! Дай мне выйти из этого блуждающего трупа! — рычал Ван-дер-Хольм, корчась, точно на горячих угольях.
Ошеломленная, смотрела Мэри на эту ужасную сцену, не зная, что делать и как помочь несчастному, но в эту минуту в библиотеку вбежал лакей, неся кусок черного сукна с вышитыми серебром кабалистическими знаками. Он схватил кота за шиворот и отшвырнул в другой конец комнаты, где мерзкая тварь упала замертво, вытянув окоченелые лапы. Затем лакей накрыл Ван-дер-Хольма сукном и, пожав плечами, обратился к Мэри:
— Успокойтесь, барышня, у барина сильный сердечный припадок. Обожающий его кот в таких случаях всегда бросается на него, а потом со страху лежит, как дохлый. Вот какое животное! Понимает ведь, что может лишиться своего хозяина. Я прикажу подать карету, а вы, барышня, потрудитесь пройти в залу, я должен помочь больному. Если же за вами завтра не приедут, значит барин еще слишком слаб для занятий.
Только на четвертый день после этого случая приехал за нею экипаж, но минувшие три дня были удивительно тяжелы для Мэри. Образ Ван-дер-Хольма, как кошмар, преследовал ее и, сверх того, мучила необъяснимая жалость и жгучее желание видеть его. Ночью ей слышался будто голос, звавший ее, и ее сердце тревожно билось. Эта внутренняя тревога была для нее еще и тем тяжела, что она должна была скрывать ее от окружающих. Она никогда не говорила матери, что очертя голову бросилась в изучение темной области магии, боясь волновать больную из-за страшного вынесенного ею удара и жизненных лишений, тяжело отразившихся на Суровцевой и маленькой Наташе, вообще слабой и малокровной.
С тяжелым сердцем, мучимая тоской, от которой трепетала каждый раз, вошла Мэри в таинственный дом.
Ван-дер-Хольм принял ее в библиотеке. Он сидел в кресле, бледный и осунувшийся, точно призрак, а лихорадочно блестевшие глаза его глубоко впали. Кот был на своем месте, на спинке кресла. Мэри выразила свое живейшее сочувствие.
— Разве нет средств, чтобы облегчить вашу страшную болезнь? — спросила она, дружески пожимая его влажную, ледяную руку.
Горькая усмешка искривила губы Оскара Оттоновича.
— Если даже такое средство и существует, то его трудно достать.
— Что же это за лекарство? — удивленно спросила Мэри.
— Смерть. Только она избавит меня от моих телесных страданий. Если бы я мог умереть… но я этого не могу!..
— Не можете умереть? Почему? Как можете вы быть лишены конечного освобождения, дарованного каждому Божьему творению! — возразила Мэри, смотря в красивое, мертвенное, искаженное страданиями лицо собеседника с любопытством, подернутым чувством страха и сожаления.
— Тсс! — произнес Оскар Оттонович, поднимая свою прозрачную, точно восковую руку. — Не произносите здесь никогда этого имени. Разве вы не понимаете, что здесь вы находитесь в области врага Неба? — Он стремительно встал и легкий румянец покрыл его бледные щеки.
— Мэри, освободите меня! Я завещаю вам все: мое имя, богатство, знание: все, все! Вы навсегда избавитесь от бедности, а я облеку вас в страшную мощь за бесценное благодеяние — дать мне умереть, выйти из этого обреченного разрушению тела и избавиться от переживаемых мною страданий. Увы! Ведь я же не всегда был проклятым и только нужда да голод толкнули меня в ад.
