неведомо как, перелетел канаву, бросился прямо в колею, чуть не под колёса.
Машина резко встала. Арсентий не удержался, упал грудью на кабину.
Дверца распахнулась, оттуда выглянул Чижов, бледный, злой, глаза смотрят бешено:
— Жить надоело? Очумел?
Он даже замахнулся, но сверху крикнул Арсентий:
— Чижов, не ори! Хорошо, что догнали. Сажай его к себе, газуй дальше! Сейчас как из ведра хлынет.
А по железному крылу машины, по стёклам кабины, по Олёшиной спине уже и в самом деле начали бить хлёсткие, холодные капли. Там, откуда грузовик примчался, дождь шёл сплошною стеной.
Эта стена быстро приближалась.
Шофёр дёрнул ручку второй дверцы, резко приказал:
— Садись!
Олёша глянул на дверцу, на шофёра, потом на Арсентия, потом опять на шофёра и сказал:
— Нет, я лучше туда.
— Куда туда? — опять заорал Чижов, да тут Арсентий перегнулся через борт, крикнул:
— Руку давай!
Он вдёрнул Олёшу в кузов.
Олёша больно ударился обо что-то коленом и выронил кота из рук. Тот присел, собрался прыгнуть обратно на землю, но Олёша упал на него, закричал:
— Убежит!
— Не убежит, — сказал Арсентий. Он ловко подцепил Милейшего, распахнул ворот гимнастёрки, сунул взъерошенного кота за пазуху. Милейший и мявкнуть не успел, как очутился под солдатской гимнастёркой. Лишь усатая морда осталась торчать наружу.
Арсентий хлопнул по кабине:
— Давай!
Машина фыркнула, понеслась.
Олёша уцепился одной рукой за грохочущий борт, другой — за Арсентия, за широкий ремень его гимнастёрки.
В лицо ударил сырой воздух. Дождевые капли стеганули по голове, потекли под рубаху. Олёше опять показалось, что молния ударит в него, и при каждом раскате грома он оглядывался, приседал. Но, увидев, как твёрдо стоит у кабины Арсентий, и чувствуя рукой тёплую спину его, Олёша стал понемногу успокаиваться. Он даже подумал: «Хорошо, что ливень так бьёт по лицу, ливень смоет слёзы, и Арсентий не увидит, какой я зарёванный».
Да и чем ближе сквозь мутную пелену дождя проступал городок, тем больше начинал одолевать Олёшу совсем другой страх.
Когда грузовик, разбрызгивая лужи, подлетел к дому, то Олёша увидел: калитка закрыта, но цепочка с пробоя скинута. Это, наверное, увидел и шофёр Чижов. Он как встал, так сразу принялся давить на гудок, вызывать маму.
А дождь лил всё пуще и пуще. В хмуром небе уже не грохало, не сверкало, там теперь словно кто большой и неуклюжий перекатывал с места на место огромную пустую бочку. Бочка глухо рокотала, а гудок вторил ей, надрываясь что есть мочи.
Арсентий не вытерпел, ударил по кабине кулаком:
— Да перестань ты! Сейчас вылезем.
Гудок смолк, и тут калитка распахнулась, ударила скобой по забору, со двора под дождь выскочила мама.
Гребёнку свою она, видно, где-то потеряла, светлые волосы рассыпались, а на лице темнели огромные испуганные глаза.
Была она без тапочек, босиком. К мокрым ногам прилипли жёлтые лепестки, подол платья намок почти до пояса. Видно, она уже бегала по дворам, по лужайкам, искала Олёшу.
— Ну, парень… Ну, парень… — плачущим голосом закричала она и ухватилась за высокий борт, хотела вскочить на грязное колесо машины.
Арсентий осторожно снял её руки с борта, спокойно сказал:
— Погоди. Шуметь погоди.
А потом распахнул гимнастёрку, под которой сидел кот, и широко улыбнулся:
— Приехали!
Милейший сиганул прямо на сырую траву, мокро ему не понравилось, он подскочил и — длинными прыжками, хвост трубой — помчался на крыльцо.
Арсентий глянул на маму, засмеялся:
— Одного потеряшку тебе доставили, сейчас сдадим другого.
Он медленно слез на колесо, на землю, распахнул руки:
— Прыгай ко мне, Олёша.
Олёша упал к нему на руки, задел щекою колючий подбородок, и на него опять приятно пахнуло махоркой. А Чижов из кабины закричал:
— Скоро вы там? У меня время нет! Мне некогда!
Олёша подумал, что Арсентий сейчас тоже уедет, крепко обхватил его, но Арсентий лишь крикнул шофёру:
— Езжай!
Машина брызнула грязью и в одну секунду скрылась за поворотом.
Арсентий кивнул ей вслед, подмигнул Олёше:
— Ну и дела! Сочиняет Чижов-то, что некогда… Это он просто грозы трусит. Трусит — и сердится. Войну прошёл, вся грудь в медалях, а грозы, чудак, боится! Только из-за тебя от плотины и помчался в поле.
— А ты не боишься? — спросил Олёша.
— А мы с тобой не боимся, — ответил Арсентий и, хотя мама протянула руки, Олёшу ей не отдал, а сам понёс к дому.
Ливень хлестал по крыльцу так, что от ступенек отскакивали крупные брызги. Когда мама распахнула дверь, брызги полетели через порог прямо в сени. Кот заскочил туда первым. Он по-собачьи отряхнулся и промчался в прихожую, из прихожей в кухню.
За окном кухни мотались под струями дождя гибкие ветви черёмухи. С них лилось на раму, на мутные стёкла. Из открытой форточки несло зябкой сыростью.
Кот мигом запрыгнул на печку, а высокий Арсентий пригнул голову, прошёл в чистую комнату и поставил Олёшу на пол.
— Теперь полный порядок. Принимай, Аннушка, пропажу.
От Олёшиных ног сразу отпечатались на полу следы, с мокрой рубахи закапало.
— Горе моё! — опять всхлипнула мама, но быстро справилась и начала сдёргивать с Олёши все мочушки. И рубаху, и майку, и даже трусы. И не успел голый Олёша съёжиться, завернула его в свой длинный, с красными горошинами халат и поддала рукой по халату чуть пониже Олёшиной спины.
— Напугал до смерти! Где вы его, Арсентий Лукич, подобрали?
И опять она всхлипнула, опять собралась подшлёпнуть Олёше, да тут Арсентий придержал её руку, очень добрым голосом сказал:
— Не надо, не ругай… Он молодец у тебя. Помощник. Он гвоздь нам, плотникам, подарил. Верно, Олёша?
— Угу! — вскинул тот на Арсентия сразу просиявшие глаза и торопливо добавил: — Я тебе ещё помогу! Хоть сто раз помогу, хоть тысячу!
— Во! — торжественно поднял руку Арсентий. — Слышала? Тысячу раз. — Потом засмеялся: — Тысячу — не надо, а вот колесо наше завтра ставить в плотину помоги. Я утречком за тобой зайду.
