меня проскальзывали бы искры…
Чувство всепоглощающего желания было долгим, непереносимо долгим, оно перехватывало бёдра, живот, горло, мне было по-настоящему больно: потом я догадался, что мой готовый на царствование скипетр был безжалостно, у самого корня, перетянут резинкой…
С обморочным замиранием я бессильно ощущал, как внизу живота мою восставшую тугую мальчишескую плоть властно вторгают в иную плоть, влекущую своей вечной тайной…
И я застонал от боли, стыда, счастья и наслаждения. Всем своим существом я физически чувствовал, как под грубыми прикосновениями с меня, словно с крыльев пойманной бабочки, осыпается юношеская пыльца…
…— Да хватит тебе, хватит. Окстись, ненасытная… Уморишь парня-то. Дай-кось теперь я… — и вслед за этими словами кровь отхлынула от головы, последовала почти полная потеря сознания, затем — сладкая, быстро нарастающая истома — и освобождение, неслыханное великое освобождение, исторгшее у меня нечаянный и бессвязный вопль восторга — словно бы весенний ручей, долго сдерживаемый ледяной плотиной, наконец-то прорвался наружу!
Всё это и прорвалось неистовыми слезами… Я плакал, не стесняясь своих слёз, лежа на спине под цветастым лоскутковым одеялом. Я плакал, а слёзы мне слизывала Глаша, потому что я не владел своими руками: одну руку так крепко зажимала между своих ног Мария Васильевна, что я не мог её выдернуть, а второй рукой я невольно обнимал Глашу…
Потом я провалился окончательно в тёмную, беззвучную и беззвёздную ночь…
На рассвете Глаша растолкала меня с превеликим трудом.
— Эй, пионер! — сказала она. — На физзарядку опоздаешь. Да и мне надо печь затапливать…
Когда я разлепил тяжёлые веки и не сразу сфокусировал взгляд на окружающем, я увидел, что она стоит передо мной совершенно голая. Марии Васильевны в комнате не было.
— Во рту нехорошо… Горько. — пожаловался я.
— На вот огурец, зажуй… — посоветовала Глаша и присела на край кровати. Я уже не делал никаких попыток прикрыться.
— Ишь ты… Мужичок… — не то с одобрением, не то с осуждением, и вместе с тем с какой-то грациозной ленцой протянула Глаша, а потом почти в ухо зашептала частушку:
Затем её белая грудь и розовое лицо стали неотвратимо приближаться ко мне, и Глаша обняла меня:
— А ты это… Ещё побаловаться со мной не хочешь? Время есть…
Иногда, вспоминая этот наиболее сильный эпизод моего далёкого отрочества, я спрашиваю себя: а была ли у меня первая любовь? Может быть, потом, позднее — всё началось сразу с третьей?!
Примечания
1
ВЛКСМ — Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодежи
