шумливых матросов с кораблей, стоявших в гавани, да с полдюжины завсегдатаев питейных заведений.
Отличительной чертой народа, обитавшего тогда в так называемых провинциях Новой Англии, являлось то, что он был всецело поглощен повседневной житейской суетой, а также неизменной заботой о будущем. Впрочем, событие, которому посвящен был день, не позабылось, хотя никто не считал необходимым праздно болтать о нем или обсуждать его за бутылкой вина. Те, кому предстояло двинуться по разным дорогам в глубь острова, собирались небольшими группами и с величайшим уважением к прочным репутациям достойных государственных деятелей, но довольно непринужденно беседовали о том, как прошло празднование великого национального торжества и как показали себя лица, игравшие в этом праздновании главную роль. Все утверждали, что благодарственные молитвы, носившие, по правде сказать, несколько прозаический и отвлеченно-исторический характер, были безупречны и проникновенны. По единодушному признанию, нынче была произнесена самая яркая речь, когда-либо исходившая из человеческих уст, хотя некоторые клиенты адвоката, выступавшего противником главного оратора, соглашались с этим не слишком охотно. Совершенно так же рассуждали рабочие, строившие в тамошней верфи корабль: с той же провинциальной восторженностью, которая обессмертила уже столько зданий, мостов и даже людей в пределах их родной местности, они объявляли это судно редчайшим по красоте образцом тогдашнего кораблестроения!
Необходимо, быть может, сказать несколько слов об ораторе, чтобы и этот замечательный мудрец занял свое место в недолговечном списке великих деятелей описанного нами дня. Этот человек разглагольствовал перед земляками всякий раз, когда возникала потребность обсудить значительное событие вроде только что упомянутого. Все справедливо считали, что ни у кого нет столь глубоких и обширных: познаний, как у него, и с полным основанием утверждали, что эти познания привели в изумление многих ученых европейцев, привлеченных его славой, — которая подобна жару в печи: чем меньше печь, тем сильнее накаляются ее стенки, — и поддавшихся искушению схватиться с ним на арене древней литературы. Это был человек, умевший использовать свое дарование с величайшей выгодой для себя. Лишь однажды совершил он неосмотрительный поступок, который мог бы поколебать завоеванную им репутацию: он допустил, чтобы один образец его красноречия был напечатан, или, как заметил по этому поводу более остроумный, нежели удачливый его соперник — единственный, кроме него, адвокат в городе, — наконец-то одна из его крылатых речей оказалась пойманной на лету. Но даже этот случай, каковы бы ни были его последствия в других местах, дома только укрепил славу оратора.
Оставим теперь этого баловня фортуны и перейдем к совершенно иной личности и в другую часть города. Место, куда мы хотим перенести читателя, всего-навсего мастерская портного, не гнушающегося самолично выполнять все мелкие обязанности, связанные с его ремеслом. Этот жалкий домишко стоял недалеко от моря, на окраине города, так что обитатель его мог наслаждаться приятным видом внутренней бухты, а также внешней, гладкой, как озеро, и отделенной от первой естественным протоком между островами. Перед самой его дверью находилась маленькая пристань, куда редко причаливали суда, а несколько запущенный вид и безлюдность этого места ясно показывали, что разговоры о торговом процветании порта были несколько преувеличены.
День напоминал весеннее утро, а морской ветерок, рябивший порою поверхность воды, отличался той ласковой мягкостью, которая так свойственна американской осени. Достойный представитель портновского ремесла занимался своим делом, сидя на верстаке у открытого окна с видом гораздо более довольным, чем у многих из тех, кому выпало на долю жить в роскоши и восседать под бархатным златотканым балдахином. Под окном, прислонившись плечом к стене, словно ногам его было трудно поддерживать тяжелое туловище, стоял высокий, довольно неуклюжий, но сильный и хорошо сложенный фермер. Он, видимо, ожидал, пока портной кончит шить ему платье, в которое он намеревался облачиться, когда в ближайшее воскресенье пойдет в церковь.
Для того ли, чтобы время текло быстрее, или потому что, работая иглой, трудно удержаться от желания поболтать, но оба не умолкали ни на минуту. Предмет их разговора имел самое непосредственное отношение к сути нашего рассказа, и потому мы позволим себе познакомить читателя с наиболее существенной для нас частью этой беседы. В дальнейшем необходимо помнить, что портной был человек уже не первой молодости и, судя по внешнему виду, вынужден был либо в силу собственной неспособности, либо по воле злого рока с трудом перебиваться в жизни, не подпуская к себе нищету лишь ценой неустанного труда и строжайшей бережливости; а его собеседник был юноша того возраста и положения, когда приобретение нового костюма является важным событием.
— Да, — воскликнул неутомимый мастер портновского дела, и у него вырвался вздох, который равно мог означать и полное душевное удовлетворение, и предельную усталость, — да, может быть, уста человеческие когда-нибудь и произносили слова более красноречивые, чем те, что вышли нынче из уст сквайра, но мы в колониях лучшего не
слыхивали. Когда он заговорил о вотчине праотца Авраама 4 и о дыме и громе сражений, у меня, Пардон, в груди и во всем нутре такое волнение поднялось, что, право слово, я бы мог набраться храбрости и бросить свой наперсток, чтобы искать славы в битве за короля.
Юноша, чье христианское, или, как и теперь еще говорят в Новой
Англии, «богоданное» имя выбрано было его благочестивыми воспреемниками в качестве выражения смиренной надежды на будущее 5, повернул голову к героическому портному, и в глазах его загорелся насмешливый огонек — доказательство того, что природа довольно щедро наделила его юмором, хотя, приученный воспитанием к сдержанности, он старался не давать воли этому свойству.
— Сейчас, сосед Хоумспан, самое подходящее время для честолюбивого человека, — сказал он. — Ведь его величество потерял отважнейшего из своих генералов.
— Да, да, — ответил портной, который явно сделал серьезный промах при выборе профессии, — для человека лет двадцати пяти это отличный случай. Но моя жизнь уже почти прожита, и остаток дней я проведу здесь, где ты меня видишь, среди клеенки и оснабрюкского холста… Кто красил эту ткань, Парди? Этой осенью я еще не шил ничего красивее.
— Верно, верно. Умеет моя старушка дать настоящий колер тому, что выткала. Ручаюсь, сосед Хоумспан: если вы не подкачаете, на всем острове не найдется парня, одетого лучше, чем сын моей матушки. Но раз уж вам не доведется стать генералом, добрый человек, можете утешаться хоть тем, что больше и сражений-то никаких не будет. Все считают, что французы выдохлись; а раз воевать не с кем, то непременно наступит мир.
— Тем лучше, тем лучше, парень. Уж кто-кто, а я видел ужасы войны и могу лучше всех оценить блага мирной жизни.
— Так вы, сосед, значит, малость знакомы с делом, за которое намеревались взяться?
— Я-то? Я пережил пять долгих и кровопролитных войн и могу с полным основанием благодарить бога за то, что вышел из них без единой царапины. Да, войны пережил я долгие, кровопролитные и, могу сказать, славные, а остался целехонек!
— Опасное, вндно, было для вас времечко, сосед. А я за всю свою жизнь слышал только о двух перепалках с французами!
— Ты ведь просто мальчонка по сравнению с человеком, которому перевалило за шестой десяток. Считай. Во-первых, эта война; затем события тысяча семьсот сорок пятого года, когда наше побережье охранял старый Уоррен — бич врагов его величества и щит всех его верноподданных. Потом дела в Германии — тогда мы немало ужасов наслышались о сражениях, где люди валились, как трава под косой в руках у здоровенного косаря. Вот уже три. — Тут портной поднял очки на лоб и стал считать на пальцах. — В-четвертых, мятеж тысяча семьсот пятнадцатого года; но тут я не могу сказать, что видел много: в ту пору я был очень молод. А в-пятых, ужасный слух, что в свое время прошел по всем колониям: будто начинается общее восстание негров и индейцев и весь христианский люд будет в единый миг сметен с лица земли 6.
— Ну и ну, сосед! А я-то всегда считал вас домоседом и мирным человеком! — ответил восхищенный фермер. — Мне и не снилось, что вы такого навидались.
— Я не хвастун, Пардон, не то бы я еще кое-что прибавил к этому списку. Ведь не далее как в тысяча семьсот тридцать втором году на востоке была порядочная схватка из-за персидского престола. Ты, верно, читал о законах мидян и персов. Так вот, из-за того самого престола, от которого исходили эти незыблемые
