комнате у молодая мисс, только одна Хлоя — моя дочь, Хлоя Клобонни!
Вот как! Дело принимало новый оборот. Каков хозяин, таков и слуга. Похоже, любовь Наба (или лубопь, ведь так именовалось сие чувство, и слово это вполне выражало облеченное в него понятие), как и мою, ждали тяжкие испытания; одинаковое обвинение выдвигалось против нас — никто из нас не мог похвастаться знатностью. Хотя в обычай нашей семьи не входило вмешиваться в дела сердечные, разве только помогать добрым советом, я все же решил замолвить слово за беднягу.
— Если Хлоя любимая служанка моей сестры, — сказал я, — не забывай, что Наб, в свою очередь, мой любимый слуга.
— Это верно, сэр, и Хлоя про то же толковать, да одно дело — Клобонни, другое — корабль, масса Майл. Наб, он сам собой, он даже не жить в каюте, где жить молодой масса.
— Все это правда, Дидо; тем не менее существует известное различие между домом и кораблем. Домашнюю прислугу, может быть, больше любят и больше доверяют ей, нежели, допустим, садовникам, конюхам и прочим, прислуживающим вне дома; но, будучи далеко от берега, мы считаем, что более почетно нести труд матроса, нежели находиться в каютах (разумеется, это не относится к капитану или его помощнику). Я и сам был когда-то матросом; Наб занимает как раз ту должность, какую некогда занимал его хозяин.
— Это хорошо, куда как хорошо, сэр, Хлоя-то так не говорить, да я больше и не желать. Однако, сэр, все говорить, что раз Наб спасти жизнь молодой масса, молодой масса дать ему вольная; никогда моя дочь не быть жена вольный негр. Нет, сэр, избавить меня от такой срам, это слишком для верный старый служанка!
— К сожалению, Дидо, Наб разделяет твое мнение. Недавно я предложил ему вольную, но он отказался принять ее. В этой стране происходят перемены; может статься, вскоре люди будут считать более достойной участь свободных негров, нежели долю чьих бы то ни было рабов. Скоро закон окончательно освободит вас.
— Никогда не говорить мне такое, масса Майл — этот день никогда не прийти для меня и моя семья; даже старый Купидон не такой глупый, чтобы хотеть такое. Вот, сэр, Бром мистера Ван Блакрума, ужасно он хотеть жениться на Хлоя; но я никогда не согласиться на такой сууз, — видимо, подразумевался «союз», — ни-ког-да. Наша семья, сэр, больно хорошая, чтобы родниться с Ван Блакрумы. Никогда не бывать такой сууз.
— Я и не предполагал, Дидо, что рабы из Клобонни так разборчивы в своих связях.
— Очень даже разборчивы, сэр, всегда были и впредь так быть. Не думать, масса Майл, что я сама идти замуж за старый Купидон, если другой кто подходящий представиться у нас в семья, но лучше я за него идти, чем за кого из другой какой семьи.
— Наб — клобоннец, и он мой большой друг. Посему, я надеюсь, ты будешь благосклонней смотреть на его ухаживания. Вероятно, когда-нибудь Хлоя пожелает стать свободной, а Наб всегда сможет сам стать свободным и сделать свободной свою жену.
— Сэр, я думать, масса Майл, сэр, я надеяться, что молодой масса и молодая мисс послушать, что говорить старая кухарка прежде, чем они давать согласие.
— Разумеется, Хлоя — твоя дочь, и она окажет тебе должное почтение; в этом отношении я ручаюсь за себя и за свою сестру. Мы никогда не станем поощрять небрежение к родителям.
Дидо снова принялась благодарить меня, на этот раз еще более бурно, снова сделала глубокий реверанс и удалилась, имея весьма гордый вид, что, надо полагать, не предвещало ничего хорошего для Наба и Хлои. Беседа с Дидо навела меня на размышления о природе вещей в мире сем. Вот люди, принадлежащие самому что ни на есть низкому классу — классу, самой Природой обреченному на более низкое положение в обществе, — и эти люди привержены тем самым различиям, которые делают меня столь несчастным и о которых известные «мудрецы», вовсе не понимая их, резко и горячо высказываются в том смысле, что они весьма незначительны, и даже заходят в пылу споров так далеко, что отрицают само их существование. Кухарка моя, в свойственной ей манере, думала приблизительно так же, как, я знал, думает Руперт, как думают Дрюитты и весь мир, я боялся, что даже Люси думает так в отношении меня. Возвращение Марбла, который покинул меня, как только Дидо завела свой разговор, прервало мои размышления об этом странном — я чуть не сказал поразительном — совпадении и возвратило меня к настоящему.
— Поскольку старая уже посвятила тебя в свои тайны, Майлз, — снова обратился ко мне мой помощник, — посмотрим теперь, как обстоят наши дела. Я тут беседовал с матерью юнца, упавшего за борт, дал ей парочку советов, которыми, надеюсь, сын ее сможет воспользоваться в будущем. Как ты думаешь, чем она объясняет столь нелепое его поведение?
— Ума не приложу, наверное, тем, что он не очень умен, может быть, от рождения.
— Нет, это любовь. Кажется, бедняга влюблен в твою милую подругу» сестру Руперта, и не что иное, как любовь, побудила его изображать канатоходца на нашем гике.
— Неужели миссис Дрюитт сама сказала тебе об этом, Марбл?
— Да, капитан Уоллингфорд, пока вы рассуждали про Наба и Хлою со старой Дидо, мы, то есть доктор, мать юноши и я, рассуждали про Эндрю и Люси между собою. Почтенная дама дала мне понять, что это дело решенное и что она уже смотрит на мисс Хардиндж как на свою третью дочь.
Мне показалось весьма странным, что миссис Дрюитт обсуждала сей предмет с таким человеком, как Марбл, или даже с доктором Постом, но, во-первых, здесь надо было учитывать манеру Марбла неверно оценивать свою роль в разговоре, а также тревожное состояние, в котором находилась мать Эндрю. Она еще не вполне оправилась от происшедшего и могла допустить такую неосмотрительность, особенно в разговоре с почтенным человеком, подобным Посту, не заметив или не придав значения присутствию помощника. Все услышанное подтвердило мои худшие опасения: я опоздал. Люси, должно быть, уже обручена и ждала только совершеннолетия, чтобы выполнить необходимые формальности по распоряжению имуществом в пользу своего брата, прежде чем выйти замуж. Ее манера держать себя со мной была следствием привычки и искреннего расположения, быть может слегка усиленного сознанием ужасного зла, которое причинил нам Руперт. Да разве имел я право роптать, даже если допустить, что все это правда? Долгие годы я сам едва ли отдавал себе отчет в моих собственных чувствах к этой славной девушке и, разумеется, никогда не делал попыток открыться ей. Она не давала мне никаких обетов, не клялась в верности, не получала от меня заверений в моей преданности, не была связана обязательством считаться с моими желаниями. Мое чувство к Люси было настолько искренним, что я ликовал даже в своем несчастии, Думая о том, что никак невозможно обвинить ее в лицемерии или лукавстве. Вообще, казалось вполне естественным, что она полюбила именно Эндрю Дрюитта, того, которого она впервые встретила по достижении возраста, чувствительного к подобным впечатлениям, а не меня, которого была приучена принимать дружелюбно и просто, как брата. Видимо, я должен был смириться с этим.
Утреннее происшествие, а также присутствие миссис Дрюитт с дочерьми произвели совершенную перемену в настроениях и распорядке жизни нашего небольшого общества. Дамы по большей части пребывали в каютах; что до Дрюитта, Пост посоветовал ему не покидать каюты, пока он не восстановит своих сил. Мистер Хардиндж проводил много времени у постели Дрюитта, ухаживая за ним, словно отец за сыном. По крайней мере, мне так показалось. Таким образом, мы с Марблом оставались на шканцах одни, хотя изредка кто-нибудь наведывался к нам снизу; впрочем, ни Грейс, ни Люси, ни старая миссис Дрюитт ни разу не посетили нас.
Между тем «Уоллингфорд» продолжал идти вверх по реке, до самого вечера подгоняемый легким южным ветерком. Он оставил позади все суда, следовавшие тем же курсом, и, когда солнце готово было скрыться за горизонтом там, где изящно обрывалась горная цепь Катскилл, мы были уже в нескольких милях от устья реки, давшей горам свое имя. Едва ли возможно представить вид более живописный, нежели тот, что открывался с палубы шлюпа. Я впервые поднялся к верховью реки, да и никто из Клобонни еще не бывал так высоко по течению, кроме мистера Хардинджа; все высыпали на палубу, чтобы полюбоваться красотами природы. Шлюп находился на расстоянии мили от городка Хадсона, и когда мы обратили свои взоры на юг, то увидели дивную картину. Это, быть может, красивейший участок сей привольной реки, хотя многие не согласились бы со мной — обыкновенно принято восторгаться холмистыми берегами Гудзона. Оттого, что я жил среди величия швейцарских и итальянских озер, мне кажется, что в видах Гудзона, в общем, нет ничего особенно величественного, но было бы трудно найти другую реку, исполненную такой
