Я не собираюсь оправдывать мерзость сожжения человека – и уж тем более сожжения за его мысли.
Но факт есть факт: сожжен был не Бруно-астроном; приговор выносили Бруно-колдуну. Это был конфликт не религии и науки, а двух религий: католичества и язычества. Его казнь помогла науке одним: стало понятно, что надо быстрее освобождаться от античного оккультного наследия.
И даже осуждение коперниканской гипотезы инквизицией в 1613 году не стоит рассматривать как акт антинаучного невежества и террора.
Предположим, что мне предлагают согласиться с некоей экстравагантной гипотезой, которая не имеет под собой никаких доказательств и вдобавок противоречит ряду прямых и косвенных наблюдений. Более того, мне известно, что все попытки доказать ее оканчивались неудачей. Так если я воздержусь от согласия с такой гипотезой – будет ли это свидетельством об антинаучном складе моего мышления?
Но именно так обстояло дело во взаимоотношениях коперниканства и Католической Церкви. Прежде обвинения богословов в ненаучности стоит задать простой вопрос: «Начиная с какой даты гелиоцентризм стал научно обоснованной теорией? Когда из гипотезы он стал доказанной теорией, опирающейся на факты?».
Только в 1851 году маятник Фуко доказал вращение Земли. И только в 1838 году Бессель обнаружил звездный параллакс (угловое смещение звезд при их наблюдении с разных концов земной орбиты) [73].
О том, что при годовом движении Земли должна меняться карта видимого звездного неба, знали и во времена Коперника. Тихо Браге в конце XVI века пытался обнаружить параллакс и, не найдя его (что было просто невозможно без весьма развитой оптики), как честный ученый отказался от поддержки коперниканской гипотезы [74].
Вот вполне типичное и научно честное высказывание академического ученого XVIII столетия: «Гюйгенс предложил способ определять по наблюдению движения Земли относительно неподвижных звезд, достаточно ли близки друг к другу две звезды, не окажется ли небольшого изменения видимого расстояния в разное время года, откуда можно было бы догадаться, что это происходит из-за движения Земли, благодаря которому она находилась бы то ближе, то дальше от этих звезд. Я говорю “догадаться”, потому что всегда надо было бы предполагать, что это происходит не из-за какого-то движения, которое неподвижные звезды имели бы по отношению друг к другу. Но, кроме того, что подобное наблюдение абсолютно не доказывает движения Земли, не видно даже, чтобы это наблюдение было выполнено или, по крайней мере, чтобы оно в совершенстве удалось. Г-н Гюйгенс предложил его, но он не говорит, чтобы проводил его. Патер Риччьоли в своей “Реформированной астрономии” сообщает о наблюдении некоего Пирона, который говорит, что нашел вариацию в несколько секунд в расстоянии двух звезд, очень близких одна к другой, которые находятся во лбу Скорпиона. Но, сравнив измерения, которые он соотносит с теми, что г-н Маральди дал нам относительно расстояния тех же самых двух звезд в “Мемуарах Парижской Академии наук”, становится очевидно, что нет никаких оснований для проведения этого наблюдения Пироном. Кроме того, патер Риччьоли показал, что вариация, которую нашел Пирон в расстоянии этих двух звезд, не соответствует тому, чего требует движение Земли. Я не знаю о других наблюдениях, которые можно было бы поставить в параллель с теми, о которых я только что доложил. Вот почему ничто не мешает мне защищать мое первоначальное положение, что не только еще не доказано движение Земли с помощью наблюдений, но что даже невозможно доказать это с помощью одних лишь астрономических наблюдений, без помощи гипотез и другого» [75].
Доказательств у гелиоцентристов не было. Галилей неверно видел требуемое доказательство в океанических приливах и отливах, но уже Кеплер доказал, что приливы связаны с гравитационным воздействием Луны, а не с суточным движением самой Земли.
В общем, «изобретение, защита и частичное оправдание коперниканской гипотезы противоречат почти каждому методологическому правилу, о соблюдении которого мы заботимся сегодня» [76].
Инквизиция же требовала доказательств и четкого различения математической гипотезы и физической модели от утверждений о структуре самой реальности [V]. Галилей доказал лишь свою веру в то, что он считал истиной,- но истинность его веры еще не была доказана. И то, что мир не был увлечен его энтузиазмом,- не удивительно. Трезвее был кардинал Беллармин. Его совет вполне соответствует современным стандартам научной доказательности.
Так что даже конфликт с астрономами не столько затормозил развитие науки, сколько помог ему через требование большей строгости и доказательности. Как и в случае охоты на ведьм, инквизиция преследовала не столько неверие, сколько легковерие.
Вновь скажу: Католическая Церковь приняла теорию Коперника (опубликованную в 1542 году, но благосклонно выслушанную папой еще в 1533 году) как математическую модель (и на ее основе разработала новый календарь в 1582 году). Но при этом в 1616 году она призвала воздержаться от ее принятия как физической модели до получения доказательств (которые появились лишь в середине XIX века). А в 1600 году она осудила Бруно, который из коперниканской теории сделал выводы сколь антинаучные, столь и антихристианские, ибо перемешал Коперника с оккультизмом.
Наконец, версия конфликта Церкви и науки не может объяснить самого факта становления науки как социального института.
То, что научное сообщество «институционализировалось», то есть стало уважаемым и финансируемым общественным институтом, означает, что общественное мнение – точнее, мнение элит, в ту пору, несомненно, контролируемое Церковью,- благоприятствовало научному образу мышления [VI].
Механицизм, лежавший в основе первой научной парадигмы, был тем симпатичен христианскому стилю мысли, что он объяснял природные процессы без сомнительных апелляций к желаниям тех или иных духов.
Механицизм дал возможность уйти от аристотелевской объяснялки: «Природа не терпит пустоты». Ведь если природа что-то «терпит», а чего-то «не терпит», то, значит, у нее есть душа. Но это как раз базовый тезис язычества и оккультизма.
Как разнились между собой архаичное и новоевропейское, научное понимание одних и тех же феноменов, можно пояснить на примере школьных сообщающихся сосудов. Почему в сообщающихся сосудах вода переливается из более полного в более пустой? Аристотелевское объяснение (природа боится пустоты) в восприятии Бойля слишком антропоморфно. В самой материи, возражает Бойль, нет ни разумности, ни источника движения. Если природа боится пустоты – значит, у нее есть душа; значит, человек неотличим от природы. Но если человек неотличим от мира, то почему же лишь он на Суде отвечает за себя? Тут одно из двух – или вода должна нести не меньшую, чем человек, ответственность за свои поступки, страхи и предпочтения; или человек должен быть таким же безответственным, как вода. Последнее означает, что нет воздаяния, а значит, нет основания и для нравственности. Поскольку же Бойль убежден в необходимости нравственной ответственности человека – он ищет нетелеологических и неантропоморфных, то есть неаристотелевских объяснений поведению воды. Вывод: вода поднимается не из-за боязни пустоты, а из-за разности давлений. Эту цепочку аргументов Бойля можно выразить кратко в силлогизме: вода в запаянной трубке поднимается из-за разности давления, а не из-за боязни пустоты, следовательно, еретики не могут утверждать, что душа смертна [77] .
Литература:
·
·
·
·
· Вопросы истории религии и атеизма. Сб. статей. Вып. 1. М., 1950.
·
