отходит. Только слегка поташнивало от ощущения, что она присутствует на показе диких, экзотических зверей. Все вокруг были волосатыми, словно обезьяны: ноги, руки, грудь, даже у женщин подмышкой. Азиадэ подумала о своем теле, с которого она тщательно удаляет каждый волосок, и о гладкой коже своего отца и братьев. Она презрительно отвела взгляд от этих полуодетых тел и посмотрела в небо. Мягкие и широкие облака, причудливо меняя очертания, напоминали то нос профессора Банга, то карту Римской империи в период ее расцвета.
Азиадэ вздрогнула от холодных брызг — доктор Хаса стоял над ней, отряхиваясь, словно мокрый пудель. Он сел возле нее и все с тем же восхищением посмотрел на эту странную девушку с чуть короткой верхней губой, которая придавала ее лицу выражение беспомощности.
— Вам здесь нравится? — спросил Хаса.
— Здесь очень мило, спасибо. Я впервые на Штольпхензее.
— А где вы обычно плаваете?
— В Рупенхорне, — с невинным выражением лица соврала Азиадэ.
Они оба лежали на животе, лоб ко лбу и перебирали пальцами песок.
— Вы выросли в гареме, Азиадэ? — спросил Хаса, совсем растерявшийся оттого, что ему удалось привести на пляж настоящую красавицу из гарема.
Азиадэ кивнула, и поведала ему о том, что гарем это довольно милое место, куда мужчинам вход запрещен, и поэтому женщины могут оставаться наедине. Доктор Хаса не совсем понимал этого. У него были совершенно иные представления о гаремах.
— У вас было много евнухов?
— Восемь. Это были все очень преданные люди. Один из них был моим учителем.
Хаса закурил в замешательстве.
— Фи, — сказал он, — какая дикость. А у вашего отца было, конечно же, триста жен, не так ли?
— Всего лишь одна — с обиженным видом гордо ответила Азиадэ.
Мужчины, которых она знала до сих пор, не отваживались говорить с ней о гареме. Но Хаса был врачом, это вроде бы меняло дело.
Она наморщила лоб, и ее детская верхняя губа вытянулась вперед.
— Для вас гарем — это дикость, — сказала она сердито, — а для меня — одно ваше имя.
Эти слова произвели гораздо больший эффект, чем тот, на который рассчитывала Азиадэ.
Доктор Хаса вскочил и возмущенно посмотрел на нее.
— Почему это мое имя — дикость? — пролепетал он, явно смущаясь.
— Потому что это вообще не имя, — раздраженно сказала Азиадэ. — Есть такая земля Хесен и имя Хас. Хаса звучит дико и совсем не по-немецки. Это окончание «а» просто бессмысленно.
Хаса облегченно улыбнулся и снова лег на живот. Слава Богу, у девушки не было знакомых в Вене, и она ничего не знала о скандале с Марион и о позоре, который обрушился на его голову. До чего же все-таки невинные создания эти филологи!
— Хаса — это законное сокращение, — сказал он. — Раньше мы звались Хасанович. Мы происходим из Сараево в Боснии, но еще до аннексии переехали в Вену. Я лично родился в Вене.
Теперь уже Азиадэ привстала, удивленно уставившись на врача.
— Из Сараево? — переспросила она. — Хасанович? Простите, но это окончание «вич» — оно же означает сын, значит, вашего предка звали Хасан?
— Совершенно верно, — спокойно, без тени обиды подтвердил Хаса. — Нашего прадеда, должно быть, звали Хасаном.
— Но Хасан же…. — начала было Азиадэ, и замолчала, пораженная собственными догадками.
— В чем дело? — с недоумением спросил Хаса.
— Я имею в виду… — пролепетала Азиадэ. — Я имею в виду, что Босния до 1911 года принадлежала Турции, а Хасан — мусульманское имя, так звали внука Пророка.
Хаса наконец-то понял, куда клонит эта странная девушка.
— Да, — согласился он. — Конечно. Вообще-то, мы — босниийцы, то есть сербы, которые после завоевания их турками приняли ислам. Я думаю, что у меня есть пара двоюродных братьев-дикарей, живущих в Сараево. Кажется, когда-то, во времена турков, наша семья владела даже какими-то землями.
Азиадэ набрала пригоршню песка и медленно пропустила его через пальцы. Ее маленькая верхняя губка подрагивала.
— Но в таком случае вы тоже должны быть мусульманином, не так ли?
Тут Хаса рассмеялся. Он лег на живот, и его тело затряслось. Потом, он сел на песок, скрестив ноги, и, прищурившись, посмотрел на Азиадэ:
— Маленькая турецкая леди, — смеялся он, — если бы Кара-Мустафа[9] покорил Вену или мир под Сан-Стефано был заключен на иных условиях, я бы сейчас звался Ибрагим бей Хасанович и носил тюрбан. Но Кара-Мустафа не завоевал Вену, я стал добропорядочным австрийским гражданином, и мое имя доктор Александр Хаса. Вы были в Вене? Когда солнце садится за виноградниками, а в садах льются песни… Нет города прекрасней Вены.
Он замолчал и посмотрел на Азиадэ. Девушка подняла голову и почувствовала, как кровь приливает к ее лицу, как пламя охватывает щеки, уши, глаза, губы, лоб. Ей неудержимо захотелось вскочить и надавать пощечин всем этим людям, которые лежали голыми на песке и высмеивали ее мир, она хотела бежать отсюда прочь и никогда больше не слышать о городе, у ворот которого разбилась мощь древней империи. Но тут взгляд ее остановился на наивных, ничего неподозревающих глазах чужого ей человека, она увидела его довольную улыбку и темные, манящие глаза, невинно обращенные на нее.
И бешенство мгновенно сменилось глубокой грустью. Азиадэ закрыла глаза и подумала о том, что гибель империи началась у ворот Вены.
— Вам не жарко, Азиадэ? — заботливо спросил Хаса.
— Нет, скорее холодно. Может, я еще не совсем здорова. Все-таки уже осень.
Она смущенно посмотрела перед собой, а глаза ее совсем погасли.
Хаса напротив вдруг стал очень активным. Он накинул ей на плечи халат, принес горячий кофе и стал растирать ее холодные ладони, которые неподвижно лежали в его руках, перечисляя при этом названия бесчисленного количества бацилл, которыми заражаются люди, когда купаются осенью. Дойдя до стрептококков, он увидел искаженное от ужаса лицо Азиадэ и стал в том же порядке рассказывать о различных антитоксинах. Это несколько успокоило и его самого. Он погладил ее по щеке, причем было непонятно, сделал он это в целях профилактических или просто позволил себе некоторую вольность и наконец предложил вернуться домой.
Азиадэ поднялась. Пламя вновь полыхало на щеках: Хаса был первым мужчиной, который погладил ее, но эта деталь уже никого не касалась.
Она пошла к кабинке, где презрительно отшвырнула свой купальник в угол, быстро оделась и с гордым, неприступным видом дожидалась, пока Хаса заводил машину.
Они возвращались в город по пыльной асфальтовой дороге. Машины, ревя клаксонами, проносились мимо них, Хаса лавировал между автобусами, велосипедами и такси и одновременно успевал говорить о работе в клинике и о темпоральной резекции перегородки, которую он проделал сегодня утром всего за восемь минут. Даже великий Хаек в Вене не сделал бы этого быстрее. Причем он должен был сам промокать рану, и по его тону можно было догадаться, что именно это явилось обстоятельством, крайне затрудняющим операцию.
Азиадэ сидела, откинувшись на спинку сиденья, сохраняя внимательное и участливое выражение на лице, но не слушала его. Глаза ее скользили по расставленным на краях дороги плакатам, призывающим в любых жизненных ситуациях принимать поваренную соль Бульриха или изображающим толстого мужчину, который в отчаянии вскинув вверх руки, делился с миром своим горем: «Книга издательства Ульштайн осталась в купе — чем же мне теперь заниматься на Штольпхензее?»
«Я падаю, — панически думала она, прикусив верхнюю губу. — Я иду ко дну»
Перед ее взором предстала высокая гора, по которой она медленно скатывается в кипящее озеро. На другом берегу озера стоит ее отец и выкрикивает непонятные, но грозные слова с очень интересными с филологической точки зрения окончаниями. Потом она покосилась на доктора Хасу и разозлилась на себя за
