Еще один сюрпризец: ничто не намекало на присутствие мистера Кей. Когда Ева двигалась, она, как сеятель, щедро рассыпала вокруг ароматы Востока, и шикарным своим оперением напоминала павлина, распушившего хвост. Я пытался сообразить, обладает ли Ева весьма утонченным вкусом, или больше всех выпендривается, но тут она и меня поцеловала в губы. Желудок у меня судорожно сжался. Потом, держа меня на расстоянии вытянутой руки, как пальто, которое она собирается примерить, Ева оглядела меня с ног до головы и сказала:
— Карим Эмир! Ты такой оригинальный, такой экзотичный! Это так кстати! И так тебе идет!
— Спасибо, миссис Кей! Если бы я знал, что вам это нравится, я бы надел маскарадный костюм.
— И язычок у тебя острый, прямо как у отца.
Я почувствовал, что за мной наблюдают, поднял глаза и заметил Чарли, её сына, который учился в моей школе в шестом классе и был почти на год старше меня. Он сидел на верхней ступеньке лестницы, прячась за перилами. Природа одарила этого малого такой невероятной красотой — прямым носом, румянейшими щеками и губами, напоминающими розовый бутон, что люди боялись к нему приблизиться, и зачастую он оставался в полном одиночестве. У мужчин и мальчиков случалась эрекция, когда они оказывались с ним в одной комнате, со второй половиной человечества это происходило даже оттого, что они находились в одной с ним стране. Женщины в его присутствии вздыхали, а учителя свирепели. Не так давно на школьном собрании, когда весь преподавательский состав уселся на сцене, как стая ворон, директор ударился в разглагольствования, вознося хвалы композитору Вогану Уильямсу. Нас намеревались усладить его фантазиями на тему «Зеленые Рукава». Когда наш религиозный наставник Ид подобострастно опустил иглу на пыльную пластинку, Чарли, стоявший в моем ряду, начал кивать и прошептал: «Слушайте, слушайте, начальнички!» «Что? Что такое?» — стали мы спрашивать друг у друга, и вскоре все разъяснилось. Едва директор запрокинул голову, дабы в полной мере насладиться нежными звуками сочинения Вогана Уильямса, свист и грохот вступительных аккордов битловской «Come together»[6] обрушились на школьную «верхушку». Пока Ид ломился через всю сцену обратно к проигрывателю, чтобы переставить пластинку, полшколы распевало: «… он от этого тащился и балдел… и в глазах его дымок косяка… и хайры его висят до колен…» Чарли за это высекли на глазах у всей школы.
Сейчас он кивал, каждые тридцать секунд опуская голову на дюйм в знак того, что я узнан. Собираясь к Еве, я совершенно не учел, что он может оказаться дома, поэтому, собственно, и заскочил в «Три тунца», надеясь его там найти.
— Рад тебя видеть, старик, — сказал он, медленно спускаясь по лестнице.
Он обнял папу и назвал его по имени. Какая в нем всегда уверенность, какой шик. Он пропустил нас в гостиную, проходя мимо него, я дрожал от волнения. Да, это вам не шахматный клуб.
Мама часто говорит, что Ева — противная ломака и хвастушка, и даже я признаю, что она немного смешна, но она — единственный человек старше тридцати, с кем я мог нормально разговаривать. Она всегда пребывала в хорошем настроении, но могла и вспылить. По крайней мере, она не прятала своих чувств за пуленепробиваемую броню, как остальные взрослые, которые меня окружали, зомби несчастные. Ей нравился третий альбом «Роллинг Стоунз». Она тащилась от группы «Third Ear Band»[7]. Она исполняла танцы Айседоры Дункан в нашей гостиной, а потом рассказывала мне, кто такая Айседора Дункан и к чему её привело пристрастие к длинным шарфам[8]. Ева была на последнем концерте группы Крим[9]. В школьном коридоре, перед тем, как мы разошлись по классам, Чарли рассказал нам о её последней выходке. Ева принесла яичницу с беконом ему в постель, где он спал с подружкой, и спросила, понравилось ли им заниматься любовью.
Когда она заезжала к нам домой, чтобы захватить папу в литературный кружок, она всегда заскакивала ко мне в комнату — прежде всего для того, чтобы одарить презрительной усмешкой портрет Марка Болана[10].
— Что ты читаешь? Покажи свои новые книги! — требовала она. Однажды сказала: — Как тебе может нравится Керуак[11], бедный ты мой девственник? Знаешь, как блестяще охарактеризовал его Трумэн Капоте[12]?
— Нет.
— Он сказал: «Это не писательство, это печатательство!»
— Но, Ева…
В качестве примера я прочел вслух заключительные страницы романа «На дороге».
— Хорошая защита! — воскликнула она, а под нос пробормотала (она не могла не оставить за собой последнего слова): — Если хочешь жестоко разувериться в Керуаке, перечитай его в тридцать восемь.
Перед уходом она открыла «подарочный мешок», как она называла свою сумку.
— Я тут для тебя кое-что припасла, — это был «Кандид»[13]. — В следующую субботу заскочу, проверю, что ты там вычитал.
Но больше всего меня потрясло, когда она растянулась на моей кровати, слушая записи, которые мне хотелось ей прокрутить, и вдруг ни с того ни с сего разоткровенничалась и посвятила меня в секреты своей сексуальной жизни. Муж бьет её, сказала она. Любовью они вообще не занимаются. Она хотела заниматься любовью, это — сильное, самое удивительное ощущение, сказала она. Она употребила слово «трахаться». Она хочет жить, сказала она. Она пугала меня, волновала, она всколыхнула все наше семейство, едва ступив на порог.
Что же теперь затевают они с папой? Что происходит в её гостиной?
Ева переставила всю мебель. Резные кресла и столики со стеклянными столешницами были сдвинуты к сосновым книжным полкам. Шторы задвинуты. Четверо мужчин и четыре женщины, все седоволосые, сидели на полу, скрестив ноги, ели арахис и пили вино. Отдельно от них, прислонясь спиной к стене, расположился мужчина неопределенного возраста — где-то между двадцатью пятью и сорока пятью — в черном потрепанном вельветовом костюме и тяжелых черных ботинках. Штанины заправлены в носки. Грязные светлые волосы. Дешевые книжки в бумажных переплетах оттопыривают карманы. Он делал вид, что не знаком ни с кем из присутствующих, а если и знаком, то не расположен общаться. Он курил и поглядывал на происходящее с интересом, но любопытство его носило чисто научный характер. Он был очень насторожен и нервничал.
Поставили какую-то монотонную музыку, которая навевала похоронное настроение.
Чарли пробормотал:
— Ты, разумеется, без ума от Баха, не так ли?
— Ну, скажем, это не мой размерчик.
— Что ж, по крайней мере, честно. Думаю, наверху у меня найдется что-нибудь твоего размерчика.
— А где твой отец?
— У него нервный срыв.
— В смысле, его тут нет?
— Он отправился в некий терапевтический центр, где это позволяют.
В нашей семье нервные срывы были такой же экзотикой, как Нью-Орлеан. Я не представлял, от чего они случаются, но отец Чарли всегда казался мне весьма дерганым типом. В тот единственный раз, когда он появился у нас дома, он просидел весь вечер на кухне — ныл и ремонтировал папину авторучку, в то время как Ева в гостиной объясняла, почему ей срочно необходим мотоцикл. Насколько я помню, на маму это нагнало непреодолимую зевоту.
Сейчас папа сидел на полу. Разговор шел о музыке и литературе. Они оперировали словечками вроде «Кришнамурти», «Дворжак» и «Эклектика». Приглядевшись повнимательнее, я сделал вывод, что пришедшие мужчины были сплошь рекламными агентами и дизайнерами, или подыскали себе другую непыльную работенку, столь же высокохудожественную. Отец Чарли служил дизайнером в рекламном агентстве. Но господина в черном вельветовом костюме я никак не мог раскусить. Кем бы они там ни работали, выпендривались и выставлялись они со страшной силой: в этой комнатке концентрация выпендрежа была выше, чем во всей Южной Англии.
Дома папа поднял бы их на смех. Но здесь, в самом центре этого болота, он делал вид, что получает редкостное удовольствие от общения. Он вел беседу, громко вещал, прерывал всех на полуслове и то и
