— Стой спокойно! (У меня тут Америка!)
Давид потерял терпение, он опаздывал.
— Слушайте, можно я возьму, пока вы думаете!
Женщина тут же обернулась с искаженным от ярости лицом. Но, увидев Давида, расползлась в приторной улыбке, как раздавленная перезрелая дыня.
— Ой… конечно… А что мне взять, как вы думаете? — и захлопала ресницами, отчего комочки туши посыпались черными градинами.
Давид сложил губы в улыбку Мефистофеля и, наклонившись к уху кокетничающей мартышки, отчетливо выговаривая каждую букву, прошептал:
— ХУЙ!
И знаете что — мартышка широко разинула рот.
«Пизды!!!» — фанфарами гремело в голове Давида всю оставшуюся дорогу.
В таком вот настроении он вошел в залитый светом зал, и первым, кого там увидел, был Самуил. Давид сделал попытку скрыться, но было поздно. Самуил заметил и потертые бесформенные штаны, и длинную майку с вылинявшим рисунком, которая надежно скрывала все телесные достоинства Давида.
Самуил подошел к нему, пожал руку, обнял.
— Что-нибудь случилось? — спросил он, заметив складку между бровей Давида.
Давид весь покраснел от стыда за свой внешний вид, но, встретившись с лучащимся счастьем взглядом Самуила, только мечтательно вздохнул.
В этот момент за ними с удивлением наблюдал еще один человек — тот самый, здоровый, как медведь. А звали его Голиаф.
Давид не отходил от Самуила. Он был восхищен, как будто парил от счастья, такими легкими упражнения не были никогда. Он не уставал и ни в чем не хотел уступать Самуилу. Одобрение, которое тот выражал, кивая, улыбаясь, приподнимая брови, превращало Давида в Геракла.
В этот вечер Давид едва добрался до постели. Едва ощутил блаженство отдохновения, разливающееся по натруженным мышцам, мгновенно уснул.
Ему снился Самуил в наряде варвара, скачущий на разгоряченном вороном коне, с копьем наперевес… Затем Самуил превратился в кентавра и галопом понес Давида на своей спине через поля, леса, озера…
Стало как-то мокро, и Давид проснулся. Он был весь облит собственной спермой. В голове у него слегка помутилось от мелькнувшей, как молния на горизонте, догадки. Но он тряхнул головой и поспешил уснуть быстрее, чем эта молния примет хоть сколько-нибудь отчетливый вид.
На следующий день в раздевалке Голиаф грубо толкнул Давида плечом. Давид вопросительно посмотрел на него, ожидая извинений, но Голиаф молча сплюнул сквозь зубы и вышел. Давид был удивлен таким неожиданным всплеском агрессии. Чем он мог его вызывать? Почему-то ему настойчиво показалось, что это как-то связано с Самуилом… Не верящий в интуицию, Давид гнал от себя эту мысль, как назойливую муху.
В жизни Давида наступила черная полоса. Он не мог нормально заниматься учебой, стал невыносимо рассеянным, завалил контрольный тест. Не мог полноценно тренироваться из-за участившихся придирок Голиафа, который толкался, лез вперед Давида на тренажеры, даже если было очевидно, что те ему в настоящий момент не очень нужны. Давид сменил бы зал, но…
Впрочем, Самуил все равно не появлялся. Он как будто забыл про Давида.
Чувство обиды гнало в другие спортивные клубы. Но почему-то ни один не подходил. Не то что бы там было что-то не так… Просто не нравились. Не нравились, и все.
Давид возвращался в свой клуб, раз за разом сталкиваясь с Голиафом, с его непонятной ненавистью, агрессией, тупым стремлением устроить ссору. И однажды он был вознагражден. Самуил вошел, загорелый, со сверкающей улыбкой. Его майка, как всегда плотно облегавшая тело, была белоснежной, словно платье невесты.
Давид замер… и все ему простил. Оказалось, что Самуил просто был в отпуске! Отдыхал, загорал и наслаждался жизнью. Пока он об этом рассказывал, мечтательно запрокинув назад свою прекрасную голову и подняв вверх божественные руки, Давид был счастлив. Просто потому, что видит Самуила, вдыхает его запах. И одновременно с этим он был несчастен. Собственно, причина печали ему самому казалась нелепой — он был обижен, что Самуил… поехал отдыхать без него. Тем более что в рассказе постоянно мелькало «мы». Кто «мы»? Холодная змейка ревности заползла в пылающее сердце Давида и прочно обосновалась в нем.
— Воркуем? — елейно спросил проходивший мимо Голиаф. Эти слова прозвучали, словно брошенный камень, нарушивший спокойствие озера.
— Что ты ко мне пристал? — вскипел Давид. Близость Самуила стала катализатором накопившегося возмущения.
— Я к тебе не пристаю! — противно, мелко захихикал Голиаф. — Я не из вашей братии.
— Из какой еще братии? — Давид не понимал, о чем идет речь. Сосуд на его виске стал нервно пульсировать. Неясная мысль отчаянно стучалась в капитальную перегородку между сознанием и бессознательным.
— Из пидоров! Вы же голубые? Во всяком случае, ты точно! — гомофоб больно ткнул пальцем в грудь Давида.
И в следующую секунду кулак Самуила на несколько минут вырубил Голиафа из жизни.
В голове Давида поднялся пятибалльный смерч. Он грохнулся на ближайшую скамейку — сны, догадки, предчувствия пронеслись ураганным вихрем, не оставив в душе ничего целого!
«Я голубой!» — стучало в висках. Давид сжал их руками, крепко зажмурившись, словно пытаясь спрятаться, чувствуя, как его засасывает в какую-то психологическую трясину… Он уже почти утонул в ней, лицо его залилось красной краской, пот с ладоней готов был литься струйками. Давид почувствовал, что он словно выталкивается какой-то непреодолимой силой в узкую, душную трубу… Рождается!
И тут большие ласковые руки Самуила бережно вынули его из бездны.
— Это ничего… Я тоже… — и поцеловал Давида на глазах у всех.
В душе Давида все еще царило смятение, но его, словно цунами, уже накрыла следующая волна. Любопытство, желание скорее попробовать… Как у ребенка, которому принесли игрушку, какой он раньше не видел, но, увидев, понял, что на самом деле страстно ее хотел. И странно то, что эту игрушку подарил, открыл ему именно Голиаф! Давид улыбнулся, ощутив невиданный прилив сил, и алгоритм собственной сущности вдруг сам сложился в его голове, словно фрагменты разбросанной мозаики.
Они пришли домой к Самуилу, и все произошло очень красиво, легко и естественно. Самуил целовал Давида, преодолевая сначала его смущение, затем сдерживая нетерпение, придавая всему действию единый, выверенный однажды темп, направляя эмоции по нарастающей.
Давид провалился куда-то в туман и продолжал падать, лететь, не достигая дна, не ощущая направления, не чувствуя времени и пространства. В ту ночь Давид обрел вечную невинность — независимость от женщины.
Самуил вел себя как взрослый, показывающий ребенку цветные картинки, содержание которых сам давно уже знает. Но ему (взрослому) тоже очень интересно наблюдать за реакцией ребенка, который знакомится с этим впервые.
— Как ты любишь меня, Самуил? Как девушку? — спросил Давид, лежа на широком плече Самуила, кожа которого уже стала жесткой, как пергамент.
— Нет, как мужчину.
Давид улыбнулся и подумал, что, наверное, это единственно возможная форма чистой любви. Бескорыстной. Любовь мужчины и женщины ясно представлялась в свете открывшегося ему мира бесконечной чередой обмена — гарантия продолжения рода на содержание, свободный секс на домашний уют, выгода на выгоду. Раньше он сомневался, пугался циничности и «антиобщественности» своих мыслей о браке, но теперь… Все стало ясно, Давид был прав. Миллионы людей не правы и не счастливы, а он прав — прав, потому что счастлив.
