его четвероногих товарищей. Очевидно, решив, что сейчас наступил и его черед, он стал бешено отбиваться, царапаться, потом, зажатый могучими коленями господина Вурма, впился в левую руку обер- фельдфебеля, да так и замер, стиснув зубы в мертвой хватке. Господин Вурм, вне себя от боли, чуть было не прикончил это загадочное существо, когда вдруг заметил на его голой и очень грязной шее нечто вроде металлической цепочки. Это и была металлическая цепочка. Золотая. На ней висел красивый, старинной работы, медальон. Медальон тоже был, очевидно, золотой.
Дрожащими от нетерпения руками господин Вурм раскрыл его и увидел крошечное золотое распятие тончайшей ручной работы. А на внутренней стороне другой крышки, на серебристом фоне рыцарского щита, геральдический орел нес в когтях меч и цепь. Вокруг щита шла тонкая готическая вязь. Для того, чтобы ее прочесть, Вурму пришлось надеть очки.
Вокруг щита было написано: «ЧЕСТЬ, БЕСПОЩАДНОСТЬ И ПОСЛУШАНИЕ». ВОЛЬФГАНГ ИОЗЕФ ПАНКРАТИЙ АМАДЕЙ БАРОН ФОН ВИВВЕР».
И тут господина Вурма словно молнией пронзило. Он вспомнил унтер-офицера Франца Кашкеля.
До октября сорок второго года унтер-офицер Кашкель командовал отделением в заурядном пехотном полку на Восточном фронте. После октября сорок второго года он, положив на это немело хлопот, стел денщиком начальника гарнизона одного из полукурортных городов в Баварских Альпах, генерал-майора Эриха Готфрида барона фон Виввер.
Унтер-офицер Кашкель был специально приставлен к полуторагодовалой особе барона Хорста фон Виввера, единственного сына начальника гарнизона — прямого потомка четырнадцати поколений баварских военных с отцовской стороны и старинного гамбургского патрицианского торгового рода — с материнской.
Вилла, в которой проживал со своей немногочисленной семьей начальник гарнизона, была расположена на самой аристократической окраине курортной части города. От помещения штаба ее отделял двор, щедро расцвеченный клумбами, а от опушки леса — просторная, с полгектара лужайка, благоухавшая сплошным ковром чудесных вешних цветов.
Лужайка была изрезана посыпанными желтым песочком дорожками, по которым унтер-офицер Кашкель, на зависть другим нижним чинам и унтер-офицерам, и прогуливал маленького барончика. Во время этих частых прогулок на господине унтер-офицере Кашкеле почивало отраженное, но все же достаточно мощное сияние его начальника. Господин Кашкель с наслаждением купался в подобострастии встречных лиц рядового и унтер-офицерского состава, и следует отметить, что в какой-то степени он как раз и пал жертвой этого подобострастия.
Дело в том, что накануне рокового для унтер-офицера Кашкеля дня двое писарей набрели в лесу, километрах в пятнадцати от города, на троих крошечных волчат. Волчата, видно, еще совсем недавно прозрели и еле держались на своих слабеньких лапках. Они жмурились на славном апрельском солнышке неподалеку от родного логова и с полным доверием, по-щенячьи приветливо помахивая хвостиками, отдались в руки писарей. На этих волчатах, если подарить их маленькому Хорстлю, можно было заработать расположение самого господина начальника гарнизона. Пусть мальчик с ними поиграет, пока они еще совсем безобидны. А придет время, пристрелить их — пара пустяков.
Чтобы привлечь на свою сторону в этом многообещающем предприятии влиятельного ходатая, господин Кашкель и был приглашен полюбоваться милыми пушистыми и жизнерадостными трофейчиками.
В писарской комнате, любуясь волчатами, порывавшимися с полным доверием пососать толстые писарские пальцы, Кашкель ни на минуту не упускал из виду маленького Хорстля. Он следил за ним сквозь раскрытое окно. И вдруг он увидел: по дальней аллее трусит овчарка — тощая, облезлая, с длинными сосцами, свисающими до самой травы. Кашкель стремглав выскочил из дому и побежал ей наперерез. Он был еще сравнительно далеко, когда Хорстль решительно поднялся с травы, приветливо, а может быть, для сохранения равновесия, протянул ручонки и заковылял навстречу овчарке, давая всем своим видом и поведением понять, что в отсутствие его строгого воспитателя он ничего не имел против того, чтобы поиграть с этим милым четвероногим существом. Вот это уже Кашкелю совсем не понравилось. Он прибавил шагу, он даже позволил себе пробежать прямо по клумбе. Но пока он решился на это небывалое нарушение правил общежития, волчица — только теперь он удостоверился, что это неведомо откуда появившаяся волчица, — впилась зубами в ягодицы маленького барона и стремительно умчалась с ним в лес.
Весь личный состав штаба гарнизона и штабных команд был сразу поднят по боевой тревоге. И хотя было ясно, что от бедняжки Хорстля давно уже и косточек не осталось (какие там косточки у такого малыша! Одни хрящи!), но лес окружили и прочесывали до поздних сумерек.
Никаких следов маленького Хорстля, конечно, не обнаружили.
А когда вернулись с поисков, оказалось, что унтер-офицер Франц Кашкель, испугавшись ответственности, скрылся.
Дней через двадцать его поймали, судили военно-полевым судом за дезертирство и расстреляли.
Старшим в команде, приведшей в исполнение приговор над Францем Кашкелем, был обер- фельдфебель Гуго Вурм.
Есть смысл отметить дату и час, когда обер-фельдфебель Гуго Вурм, обнаружив в волчьем логове маленького барона фон Виввере, тем самым вернул его в лоно человеческого общества. Это произошло 15 октября 1946 года, в 22 часа 45 минут по среднеевропейскому времени. Нам тем легче запомнить эту дату и час, что как раз в это время в нескольких стах километрах от означенной берлоги, в одной из камер Нюрнбергской тюрьмы принял смертельную дозу цианистого калия и тем самым избежал уготованной ему виселицы бывший рейхсмаршал бывшего Третьего рейха Герман Геринг.
Примерно четырьмя часами позже, на исходе третьего часа, в ночь на 16 октября, когда во дворе Нюрнбергской тюрьмы уже висели с петлей на шее Иоахим фон Риббентроп, Вильгельм Кейтель, Эрнст Кальтенбруннер, Альфред Розенберг, Ганс Франк, Вильгельм Фрик, Юлиус Штрейхер, Фриц Заукель, Альфред Йодль и Артур Зейсс-Инкварт, неутомимый Гуго Вурм, залегший в засаде у края своего картофельного поля, заметил, наконец, шагах в тридцати фосфоресцирующие огоньки волчьих глаз. Он давно ждал раненую волчицу. Он был уверен, что она где-то поблизости, что она, превозмогая страх перед человеком, обязательно придет. Как бывалый охотник, он знал, что существует и у зверей и у птиц такое чудо, как неистребимый ни страхом, ни болью великий и прекрасный инстинкт материнства. Господина обер-фельдфебеля это обстоятельство, конечно, нисколько не умиляло, но вполне устраивало. Он лежал в кустах, поеживаясь от пронизывающего до костей осеннего тумана, и размышлял насчет того, как это здорово получается, что есть на свете такой приятный инстинкт, который избавит господина Вурма от муторных поисков в лесу раненой волчицы и сам приведет ее сюда, на хутор, за ее последней пулей. Ему было забавно думать о том, что эта волчица — виновница приведенного им в исполнение приговора над задавакой Кашкелем, а вот сейчас, совсем скоро он пристрелит и ее и что таким образом унтер-офицер германской армии Франц Кашкель будет в некотором смысле им же и отомщен.
Господин Вурм мог еще некоторое время поразмышлять и о том, почему эта глупая зверюга не слопала тогда же, в апреле сорок третьего года, пухленького и такого аппетитного маленького барончика. Но ему и в голову не могло прийти, что тот самый инстинкт, который неумолимо гнал ее сейчас на верную гибель, тогда, в апреле сорок третьего года, заставил ее похитить человеческого детеныша, чтобы излить на него всю материнскую нежность и заботу, не истраченную на похищенных у нее накануне волчат.
И вот сейчас, истекая кровью, тяжко раненная, она приковыляла сюда на трех ногах, томимая тоской по отнятому у нее человеческому детенышу.
Она шла, покачиваясь от слабости, теряя силы и тяжело дыша, прямо на притаившегося в холодном ожидании Вурма, пока он не удостоверился, что можно стрелять наверняка. Двумя пулями в упор с нею было покончено.
Рано утром господин Вурм особо тщательно побрился и поехал со своим старшим сыном Гансом в ближайший городок получать награду за волчицу и волчат. Шкурки волчат он продал, а шкуру их матери попросил отделать в самом срочном порядке. Это была совсем неплохая идея — подарить баронессе фон Виввер шкуру того зверя, который доставил ее материнскому сердцу столько горя.
