— А что мне Йохан Богесен? Я ловлю рыбу, он мне платит за нее, а что он знает обо мне? У него нет ни моего опыта, ни моей души, ни моих сил. На что мне сдались его хоромы, его дети, его женщины, его рыба! Эти горы здесь мои, долины мои, море, этот поселок, здешний народ, дом — все мое! Здесь, в моем сердце, в моей крови. А он кто? Выскочка! Чужак! Он нажился на крахе иностранных торговых фирм, дела которых вел. Все, что он имеет, это счета да квитанции в банке. А что ждет его? Кем он станет, если один из банков на Юге лопнет, а? Бродягой. А я таков, каков есть. Как этот фьорд, как горная вершина, как этот берег и все, что происходит на этом берегу. Ты, может быть, думаешь, что я один из тех жалких негодяев, которые завидуют ему потому, что у них нет настоящей жизни? Уж не думаешь ли ты, например, что фьорд завидует Йохану Богесену или ему завидует гора Акслар, способная выдерживать натиск пятидесяти ураганов за один рыболовный сезон? Я хозяин моря, хозяин этого поселка и неба над ним. Я владыка над всеми бурями и непогодами. Йохан Богесен тоже принадлежит мне, когда сидит в кресле с очками на носу и подсчитывает мои заработки.
После этого монолога женщина растерялась еще больше и совсем уж не знала, что и думать. Не видя иного выхода, она обратилась к его друзьям с просьбой помочь ей разыскать главного.
— Кончай болтать, — сказал мужчина тем же властным голосом, который, как это ни странно, оказывал на собеседников гипнотизирующее действие. Им и вправду начинало казаться, что они пребывают совсем в ином мире, в котором ему принадлежит все — и небо, и море. Глаза мужчины горели беспокойным, диким огнем, свойственным примитивным натурам, не ведающим угрызений совести, живущим сегодняшним днем, без сожалений о прошлом, без цели в будущем.
— Ну что ты надеешься выпросить у этой благочестивой образины? Моя мать всю жизнь читала проповеди, знала на память семьдесят молитв и «Отче наш». И ты думаешь, это ей помогло на старости лет? Я не знаю, откуда ты пришла и куда направляешься, но, поверь мне, гиблое дело уповать, как того требует писание, на всякий вздор. В евангелии сказано, что такого человека постигнет разочарование, и тебе это станет ясно рано или поздно, голубка моя. Ну, иди ко мне со своими печалями, преклони колена передо мной, а не перед датским крестом или датскими болванами. Если ты не поведаешь мне, чего ты хочешь, ты ничего не добьешься. Я — море, омывающее этот берег, я — ветер, играющий вокруг этих вершин, я — прилив и отлив на этом фьорде. Так приди же ко мне, моя возлюбленная, положи свою голову на мою сильную вероломную грудь. И я развею все твои печали и осуществлю твои мечты.
С этими словами он заключил женщину в объятия и поцеловал в губы. Но это было уж слишком. Терпение девочки лопнуло. Она не могла допустить, чтобы такое происходило у нее на глазах, и, прежде чем мать успела вырваться из объятий мужчины, принялась колотить и осыпать ругательствами этого мирно настроенного человека.
— Уродина, дурак, ты отпустишь мою маму?! Убери свои грязные лапы!
— О, маленькая пташка, — сказал мужчина и улыбнулся, показав крепкие и большие, — как у лошади, зубы. С этими словами он приподнял девочку с пола и поцеловал в щеку под дружный хохот своих друзей. — Сейчас в Марарбуде у моей тетки ужин, мне пора, — сказал он, явно уверенный, что его уход доставит всем огромное огорчение. — Запомни, красавица, если тебе что-нибудь понадобится, я всегда тут как тут.
Глава 2
Кто-то сжалился над женщиной и послал за капитаном Армии спасения. И не успел наглый малый скрыться за дверью, как на пороге появился хозяин дома капитан Андерсен. Это был один из тех тощих служителей бога, которые успешно ведут хозяйство и успешно справляются с обязанностями управляющего — глубокие борозды на лбу свидетельствовали о практическом складе ума, а мелкие морщинки вокруг хитрых глаз резко противоречили их елейному выражению и слащавой улыбке.
Капитан сказал, что ему трудно приютить женщину «при таких обстоятельствах». Он добавил, что это всего-навсего заведение для моряков и здесь нет комнат для дам.
— Я могу уплатить за ночлег, — сказала Сигурлина.
Капитан нисколько в этом не сомневался. Он попытался объяснить ей устройство дома. Комната, где они сейчас находятся, — гостиная для моряков, вот та дверь ведет в зал, где происходят собрания, другая — в кухню и в его квартиру. По другую сторону передней находятся спальни моряков, там всего десять комнат, и все они заняты. Даже прислуге пришлось освободить кровать, так как началась путина, рыбаки повалили сюда со всех сторон.
— Кадет Гудмундур Йоунссон просил передать вам поклон, — промолвила женщина. — Он выразил надежду, что вы найдете какой-нибудь выход…
Капитан в свою очередь попросил передать привет Гудмундуру Йоунссону, однако должен был признаться, что не видит выхода из создавшегося положения.
Женщина, вероятно, была не лишена способности добиваться своего. Она продолжала говорить.
— Пусть Армия не может приютить меня, но я уверена, ни у кого не хватит жестокости захлопнуть дверь перед таким ребенком, как моя Салка, и выгнать ее в темноту и непогоду, лютой зимой, спустя три недели после рождества нашего благословенного спасителя.
Но капитан все же не видел иного выхода, как только уповать на господа бога. Ему одному известно, где проведут эту ночь мать и дочка. При этом капитан сказал, что скоро начнется собрание, и от всего сердца пожелал, чтобы во время молитвы бог осенил их доброй мыслью. Заметив, что стали накрывать столы к ужину, он пожелал женщине оставаться с богом и удалился.
Дочь и мать устроились в самом уголке. Девочка ела с большим аппетитом. Ни на море, ни на суше ничто не могло помешать ей наслаждаться пищей. Да и на женщину еда оказала благотворное действие. Утомленному лицу вернулось выражение жизни, щеки и губы мало-помалу приобрели обычные краски; надо сказать, что во всем ее облике чувствовалась женская уверенность. Она расстегнула пальто, оттуда выглянула цветная кофточка, довольно помятая, правда, но она намного прибавила Сигурлине привлекательности. Во время ужина женщина все чаще поглядывала на мужчин. Они жадно поглощали еду, смеялись и переругивались и всякий раз, отпуская соленые словечки, кидали косые взгляды в ее сторону.
Салка сбросила платки, которыми были укутаны ее голова и плечи. Она не знала иных правил поведения за столом, кроме тех, которым ее научила сама природа. Ее грязные руки от жирной рыбы стали еще грязнее. Девочка была какая-то нескладная, угловатая, точно молоденький жеребенок. И только сильные и уверенные движения сообщали грацию ее длинным и неловким конечностям. Ее пепельного цвета волосы были заплетены в две косички, а светлые, почти водянистые глаза без смущения перебегали с одного предмета на другой. Говорила Салка или молчала, ее пухлые влажные губы постоянно были в движении. Улыбка, открывавшая сильную челюсть и крепкие зубы, походила на гримасу, глаза превращались в узенькие щелочки. Но это юное, полуоформившееся лицо излучало ум и решительность. Если девочка не теребила что-нибудь в руках и не болтала ногами, с любопытством разглядывая все вокруг, она прислушивалась к разговорам или просто-напросто гримасничала без всякой видимой цели или кивала головой в ответ на мелькавшие в ее уме мысли. Все ее существо излучало энергию, избыток жизненных сил.
После ужина отворилась дверь, ведущая в зал собраний. Убранство его было незатейливо: десять рядов скамеек без спинок, небольшой помост в конце комнаты, над ним эмблема Армии спасения. На одной стене висела картина — длиннобородый генерал с женой, на другой стене — Иисус Христос с коротенькой бородкой, один. На стульях, стоящих на помосте, расположилось несколько человек из Армии спасения и их друзья. Они с достоинством беседовали между собой, в меру оживленно и весело.
Сигурлина и ее дочь сели на одну из последних скамеек. Народ все прибывал. Большинство приходили с улицы, но кое-кто и из этого же дома. Тут были мужчины, почтенные и благонравные, бесшабашные и неверующие, и женщины в будничной одежде, молодые и постарше, они потихоньку оглядывались вокруг, перешептывались и жеманно хихикали друг дружке в плечо. Женщины уселись на лавках, мужчины стояли за их спинами и ухмылялись, не упуская случая щипнуть за бока то одну, то другую.
