что-то такое они там сделали, на войне. Что-то, безусловно, геройское. Ну и что, после этого их подвига Германия сразу сдаться должна была, что ли?
Да и я тут при чем? Родился через сорок с лишним лет после войны, чего с меня требовать? Это несправедливо. Нечестно меня спасать, давать надежду, что вот наконец-то все наладилось, а потом просто не разговаривать со мной. Хорошо еще – открыто не презирают.
Нет, наверное, его как-то можно было понять. Ну, расстроен человек неожиданным известием, понятно. Но, блин, он ведь не знает еще… ага… вот именно. Он много чего не знает из нашего будущего. И, боюсь, некоторые вещи ему совсем не понравятся. Если уж так резко капитан отреагировал на победу через полтора года, то стоит ли мне заикаться о развале Союза и капиталистическом пути развития РФ?
Мне бы, наверное, задуматься об этом. Прикинуть, как выкрутиться, отредактировать свой предполагаемый рассказ о будущем. Однако меня занимали мысли иного характера. Внезапно подумалось, что там, дома, я никогда не понимал ветеранов. Они были для меня сморщенными старичками, которые склочно требовали уступить место в автобусе, без очереди проходили к кассе и трясли медалями… Они не раздражали, просто проходили мимо в параллельном пространстве, не затрагивая мою жизнь, а я никак не касался их существования. Даже когда войну изучал, фильмы смотрел, рылся в Инете, не сопоставлял их – ссохшихся пожилых людей – и тех, кто привел Красную армию к победе. Да уж. Я не понимал их, не воспринимал всерьез.
И здесь их же, на этот раз молодых, полных сил, я понять снова был не в состоянии.
– Как ты? – Таким образом ко мне обращались первый раз в этой реальности. Здоровый, на голову повыше меня, крепкий молодой парень с висящим поперек груди автоматом без всякого стука вошел в комнату. – Живой, что ль? – вновь добродушно поинтересовался он, не скрывая широкой улыбки. – Чего смурной такой? Зашибли вчера?
Это входило в жуткий диссонанс с моими недавними мыслями… Парень был будто с картинки. С победного плаката, с фотографий, где они все такие: причесанные, красивые… помните? И этот, с чубом светлых волос, широкоскулый, с приятной улыбкой, богатырским ростом и телосложением, полностью отвечал всем требованиям коммунистических художников.
– Не… нормально… живой, – ответил я, поднимаясь со стула. И только сейчас сообразил, что именно еще меня поразило. Ведь это впервые, получается, с момента моего провала, заходя ко мне в комнату или камеру, со мной просто нормально здоровались и не наставляли на меня оружие.
– Молодцом вчера, – бесстрашно подошел ко мне парень и хлопнул ладонью по плечу, – покажешь потом, как время будет?
Я замедленно кивнул, с трудом соображая. Видимо, он имел в виду то, что я сотворил с немцем. И тут же мысль переключилась на другое, меня словно обожгло.
Вот! Вот такого приема я желал, о таком мечтал! Неожиданная благодарность и радость так переполнили меня, что я чуть не бросился на грудь солдату.
– Немецкий знаешь, так? – вопросительно дернул подбородком боец.
Я кивнул:
– Знаю, разговорный.
– Тогда давай за мной, командир зовет, помощь твоя нужна, – заявил как о деле решенном. Развернулся и вышел из комнаты.
Я направился за ним, теряясь в догадках.
Что толку в рефлексии? И почему я решил, будто обязательно все будет плохо? Непоследовательность собственных рассуждений настораживала. Но, что поделать, любая мысль отталкивается от исходных данных, а менялись они для меня с калейдоскопической частотой.
Следуя за бойцом, я пытался привнести порядок в хаос мыслей. Для начала следовало определиться с собственной позицией. Думается, понятие «временный союзник» сейчас не прокатывало. Следовало сказать четкое «за» или «против».
Хотя – странные рассуждения. Я что, откажусь от бойцов Красной армии? Интересно, в пользу кого, если нам с Боном здесь достаются одни тумаки и оскорбления? Рассуждая здраво, на что я обижался? На первичный шок командира, когда он узнал о длительности войны?
Ну, хорошо – постарался остепенить я сам себя. А что будет, когда он узнает о, так сказать, «самом большом секрете»? Не вышвырнут ли меня вон, как потомка, не оправдавшего надежды на светлое коммунистическое будущее? В какой-то степени это было бы логично.
Впереди маячила широкая спина бойца. Ремень автомата, между лопаток… Это ведь не доверие. И не проверка моей лояльности. Человек, только что открыто улыбавшийся, искренне считает меня своим.
И ведь, черт побери, это верно! Верно настолько, что мне не нужно искать аргументов и оправданий, не нужно выстраивать цепочки выводов, приходить к умозаключениям. Я – плоть от плоти, кровь от крови их всех, погибших осенью сорок третьего. И предать их не смогу.
Неожиданно я понял, что не стану ничего выдумывать и скрывать о будущем. Это будет нечестно и подло по отношению к тем, кто однажды отдал за меня свои жизни.
– Садись. – Капитан, увидев меня в дверях, кивнул на место рядом с собой.
Я, не заставив себя долго упрашивать, прошел в комнату, мельком огляделся: посередине стол, больше похожий на обеденный, ряд стульев вокруг него, вдоль стены – шкафы, щерящиеся пустыми полками.
Опустившись на стул, я посмотрел на собравшихся. Уже известный мне капитан и рядом с ним молодой светловолосый мужчина в форме вермахта, со щитом РОА на плече. Ага. Его я тоже видел в составе группы. Третий, судя по всему, был гостем. На нем было надето слегка видоизмененное немецкое обмундирование, кроме того, он был высок и красив. Русые волосы уложены в аккуратную прическу, светло-голубые глаза смотрят внимательно и по-деловому.
– Слушаю. – На этот раз капитан обратился к немцу. Тот, окинув меня рассеянным взглядом, произнес рассудительно и медленно:
– Командир, вы должны серьезно воспринять то, что я скажу. Или вы все здесь командиры? – Немец стрельнул по мне и по воину в форме РОА глазами. Я проследил за его взглядом.
Терехов ничего не произнес в ответ, а сидящий с ним рядом только скривил губы в усмешке, так же не проронив ни звука. Немец едва заметно пожал плечами и продолжил:
– Вчера на Шванендорф ушла колонна Штайнера. Судя по тому, что ни одного из его людей я тут не вижу, вы с ней разобрались. – Он замолчал, видимо, давая возможность всем присутствующим насладиться его осведомленностью.
Я вновь взглянул на капитана и восхитился: Терехов был абсолютно спокоен. Человек в форме РОА откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди, также ничем не проявляя озабоченности.
Немец, почувствовав, что пауза затягивается неприлично долго, продолжил:
– С одной стороны, это моя земля… – прервался на секунду, взглянув на капитана. Удостоверившись, что тот не собирается его прерывать, повторил: – Это моя земля. И что-либо делать на ней можно лишь с моего разрешения. Права, принадлежащие мне как владельцу, могут быть отменены только государством. С другой стороны, что немаловажно, каждый факт убийства гражданина рейха, тем более немца, является государственным преступлением.
Замолчав, оратор обвел взглядом нас всех троих. Видимо, он рассчитывал на вполне определенную реакцию, которой, судя по его растерянному виду, не дождался.
– Вы понимаете меня?
Терехов в ответ невозмутимо кивнул.
– Лично я бы мог плюнуть на свое владение, где вы обосновались. Дохода от него давно никакого не было – деньги мне приносит совсем другое. Из чувства сострадания я мог бы позволить вам жить здесь… – Речь была прервана раскатистым хохотом. Немец холодно подождал, пока человек с нашивкой РОА отсмеется, и продолжил, как ни в чем не бывало. – Однако теперь ваше существование скрыть невозможно. Вы официально – государственные преступники. Знаете, что это означает?
Терехов отрицательно покачал головой. Немец, слегка подавшись вперед и словно смакуя каждое слово, продолжил:
– Против вас проведут операцию. Масштабную, с привлечением всех сил. Вам бы за глаза хватило и головорезов Штайнера, но так просто отделаться не удастся. Вас окружат и вдолбят в землю артиллерией. Деревню превратят в руины штурмовики. Затем сюда войдет бронетехника…
