студийных 'Ямах', и наступившая затем тишина, такая плотная, что, казалось, ее можно потрогать руками. Искаженные записью голоса, фразы, всплывающие, словно пузыри в болотной воде: '...не знаю, что...'. Второй голос: 'Что именно?' И первый, дрожащий: 'Я не могу объяснить это словами'. Голос прерывается: 'Может быть, завтра я смогу думать...'
Замечательная машина! Чувствуется даже царившее в той комнате напряжение!
И снова голос Мойры: 'Это было похоже на пробуждение после кошмара'. Прерывистый вздох и затем: 'Ты чувствуешь чье-то присутствие, оглядываешь спальню, но никого нет. Я...' Голос исчез, будто стертые тряпкой со школьной доски слова.
Помещение было слабо освещено, сюда не доносились уличные шумы. Причудливые тени создавали затейливый трехмерный ландшафт.
- Je ne crois rien а се qu'elle dit. Son amant s'est fait tue; elle en est completement hysterique7, - сказал молодой человек. Он говорил по-французски без всякого акцента, для него говорить по-французски было явно естественнее, чем по-английски. Даже в полутьме было заметно, что кожа у него смуглая.
Могло показаться, что он разговаривает сам с собой, размышляет вслух. Но ему ответил второй голос:
- Non, au contraire, je crois qu'elle est au courant... de quelque chose8.
Этот второй голос был бесплотен, казалось, он исходит из стен, из сердца здания. Но затем в кожаном кресле, стоявшем рядом с молодым человеком, шевельнулся какой-то сгусток тени, и в слабом свете возникла чья-то резко очерченная скула.
Судя по тому, где она появилась, можно было заключить, что принадлежит она человеку высокому, а поскольку на этой скуле не было заметно никаких намеков на жировые отложения, человек скорее всего был строен, даже тощ. Отраженный от металлических частей аппаратуры свет упал на тонкие длинные руки, спокойно лежащие на полированном-красном дереве подлокотников. Странное сочетание: наманикюренные ногти и загрубевшие костяшки.
- А что она может знать? - молодой человек бесшумно прошелся по комнате так мог двигаться только профессионал. - Помыслите логически.
- Твое камбоджийское мышление в сочетании с логикой французского языка утрачивает свою особую природу. Да, логика подсказывает, что она ничего не видела. Но все же я верю ей, когда она говорит, что что-то почувствовала, произнес голос.
- Это невозможно, - молодой человек встал перед креслом на колени. - Я был невидим.
- Невидим, да. Но не неощутим. Она почувствовала тебя, и что именно может выплыть на поверхность ее сознания, мы определить не в состоянии, - человек в кресле сжал кулаки. Голос был глубоким, звучным, юноша ему поверил.
Кулаки проделали ряд упражнений на изометрические нагрузки.
- Человеческий мозг - лучший компьютер, всегда им был и всегда им будет. Вот почему программу компьютерам составляет человек, и иного не дано. Но мозг по-прежнему остается для нас тайной, для всех нас. - Завершив упражнение, ладони спокойно легли друг на друга. - Сегодня она может ничего не знать. Но она подозревает. Где-то внутри нее сидит насторожившийся зверь, как сидит он, несмотря на миллионы лет, в каждом из нас, и этот зверь пометил тебя. И он узнает метку, завтра, послезавтра, или позже, и что тогда? Можешь ты ответить мне?
Молодой человек вглядывался в глаза собеседника. А затем склонил голову. В это мгновение в комнате еще сильнее запахло восточными курениями, словно ворвался ветер дальних стран и древних веков.
- Ученик почитает учителя, - забормотал молодой человек. - Подчиняется ему, выказывает свое уважение словами и деяниями, внимает мудрости учителя.
Темная фигура восстала из кресла, будто вздыбленный ветром непобедимый парус. Теперь между ним и юношей расстояние было не больше дюйма, и тот, кто был старше, возвышался над молодым человеком, словно башня. Казалось, он подавляет своим величием.
- Черт побери! - воскликнул тот, кто был старше. - Хватит пичкать меня этой буддистской чепухой! Если у тебя есть, что возразить - так и говори. И прекрати прятаться за всей этой белибердой, которую в тебя вдолбил в Пномпене тот старый хрыч!
Молодой человек снова наклонил голову, как ребенок, который признает справедливость родительской нотации.
- Pardonnez-moi, - прошелестел он, словно слабая тростинка на ветру.
Высокий отреагировал скорее на тон, чем на слова, и расслабился.
- Ладно, ладно, - его рука обвилась вокруг плеч молодого человека. - А теперь, Киеу, - произнесен, мягко, - расскажи мне, что ты об этом думаешь.
Они направились к шторе, закрывавшей высокое створчатое окно. Шагали в одном ритме, будто в такт невидимому метроному - их ход был похож на ритуал, совершавшийся бессчетное число раз.
Молодой человек заговорил:
- Мы оба прослушали пленку. И я по-прежнему уверен, что она ничего не поняла, - слабый свет улицы отразился в его черных глазах, стали видны необычно широкие скулы, мягкие полные губы. В этом спокойном лице была какая-то чувственная красота, она не могла не привлекать. - Я был там, и могу не колеблясь сказать, что она меня не видела. Не могла видеть. Когда я нанес удар, она была... занята другим. - Он протянул руку и погладил плотную, цвета слоновой кости ткань шторы. - Вы же знаете, секс сводит все человеческие ощущения к одному.
Высокий слушал молодого человека, но продолжал думать о том, что сказала женщина. 'Не знаю, что...' Он-то знал, что именно, точнее, кого именно она почувствовала.
Он сжал плечи молодого человека.
- Ты так долго был вдали от меня, Киеу, - теперь его голос казался легким, словно отблеск плывущего по воде света. - Сначала ты учился в Высшей коммерческой школе в Париже, потом Женева, Висбаден, Гонконг, где ты занимался... менее традиционными науками. Как много миновало со времени 'Операции Султан', верно? - Он с нежностью глянул на юношу. - Теперь ты готов. Мы оба готовы. И события идут с нами в ногу... Час настал.
Высокий поднял взор к потолку, на котором, словно блики свечей, играли пятна света от проезжавших по улице автомобилей.
- В утренней газете я прочел о кончине бедного сенатора Берки. Написано, что его дом был также ограблен. Хорошо! Наказание не останется незамеченным для его... бывших коллег. Никто из них не посмеет ступить теперь на путь, по которому шел он. Так что, - он стиснул руки, - мы абсолютно прикрыты. У нас стопроцентная безопасность. Но теперь мне пришло в голову, что эта женщина может стать миной с часовым механизмом.
- Даже если она вспомнит, - возразил Киеу, - она не сможет нам навредить.
- Возможно, - согласился высокий. - Но тот человек, Трейси Ричтер, это совсем другая история. Нам с тобой надо соблюдать осторожность, - он снова взглянул в окно. Сырой туман смочил улицы, словно их лизнул язык Бога. Сейчас он еще дремлет, и я хотел бы, чтобы он оставался в дреме. Но если наступит миг и он проснется, мне придется разобраться с ним. Пойми меня: я не хочу ничего предпринимать, пока это не станет неизбежным... Вот почему я не желаю, чтобы эта женщина, Монсеррат, тревожила его своими подозрениями, какими бы смутными они ни были... Сейчас мы не можем рисковать. Сейчас, когда мы набрали силу, мы стали уязвимее. Я не хочу никаких случайностей. Я... Мы пошли на риск и жертвы. Годы научили меня не рисковать понапрасну. Риска следует избегать.
И в этот миг в комнате возникла какое-то силовое поле. Казалось, его вызвал высокий человек, произнеся древнее, неведомое заклинание, и из заклинания соткалась тьма, более глубокая, чем ночь.
Юноша с черными глазами, глазами хищника, отстранился. Киеу сказал то, что должен был сказать, и его сердце наполнилось покоем - решения принимает не он.
Глаза высокого медленно закрылись, словно он отгородил себя от силового поля. Он глубоко вздохнул, на пять секунд задержал дыхание, затем выпустил воздух через приоткрытые губы. Во тьме блеснули зубы. Прана.
- Это похоже на камушек, брошенный в тихую воду, облагодетельствованную отражением. И вот в воде возникают маленькие волны, поднимается муть, которая портит совершенство отражения, - человек
