Танец с драконами

принять ошейник – даже если ошейник невидим для глаз. С волками труднее. Человек может подружиться с волком, даже сломить его волю, но никому не под силу приручить его полностью.

– Волки и женщины вступают в супружество раз и навсегда, – не раз повторял ему Хаггон. – Ты вселяешься в волка, и это как брак. С этого дня волк – часть тебя, а ты – его часть. Вы оба меняетесь.

С другими зверями лучше не связываться, считал охотник. Коты самодовольны, жестоки и в любой момент готовы на тебя броситься. Лоси и олени – добыча для хищников: если носить их шкуру слишком долго, даже отчаянный храбрец станет трусом. Медведи, вепри, барсуки, хорьки... Хаггон всего этого не одобрял.

– Ты никогда не захочешь носить эти шкуры, мальчик. Тебе не понравится то, во что они тебя превратят.

По его словам, птицы были хуже всего.

– Человеку не следует покидать землю. Проведи слишком много времени в облаках – и не захочешь возвращаться обратно. Я знавал оборотней, что пробовали вселяться в ястребов, сов, воронов. Потом даже в собственной шкуре они становились безразличны ко всему и только пялились в треклятые небеса.

Впрочем, так считали далеко не все оборотни. Как-то, когда Комку было десять, Хаггон сводил его на сборище себе подобных. Больше всего в кругу было варгов – волчьих братьев, но оборотни показались мальчику куда интереснее и захватывающе. Боррок так походил на своего вепря, что ему только клыков не доставало, у Орелла был орёл, у Вереск – её сумеречный кот (стоило Комку его увидеть, как он захотел сумеречного кота и себе), у Гризеллы – козы...

И никто из них не обладал силой Варамира Шестишкурого, даже сам Хаггон, высокий и мрачный, с грубыми, как камень руками. Охотник умер, обливаясь слезами, после того как Варамир отобрал у него Серую Шкуру, прокатился в теле волка и заявил, что забирает зверя себе.

«Не достанется тебе второй жизни, старик».

Тогда он величал себя Варамиром Троешкурым. Серая Шкура стал четвёртым, хотя старый волк был хил, почти беззуб и вскоре умер вслед за Хаггоном.

Варамир мог вселиться в любого зверя, в какого хотел, подчинить его своей воле, сделать его тело своим собственным, будь то собака или волк, медведь или барсук...

«Репейница», – подумал он.

Хаггон назвал бы это мерзостью, страшнейшим грехом на свете, но Хаггон мёртв, съеден и сожжён. Манс бы тоже его проклял, но Манс или убит, или попал в плен.

«Никто не узнает. Я стану Репейницей-копьеносицей, а Варамир Шестишкурый умрёт».

Он подозревал, что вместе со старым телом лишится своего дара, потеряет своих волков и проживет остаток жизни костлявой бородавчатой бабой... но он будет жить.

«Если она вернётся. Если у меня хватит сил с ней справиться».

У Варамира закружилась голова, и он обнаружил, что стоит на четвереньках, сунув руки в сугроб. Он зачерпнул пригоршню снега и сунул в рот, растёр по бороде и растрескавшимся губам, всасывая влагу. Вода оказалась такой холодной, что он еле заставил себя её проглотить, и вновь осознал, что весь горит.

От талого снега ему только больше захотелось есть. Желудок требовал еды, а не воды. Снегопад прекратился, но поднялся ветер, который наполнил воздух снежной крупой, хлеставшей Варамира по лицу, пока тот пробирался через сугроб. Рана в боку то открывалась, то закрывалась вновь. Добравшись до чардрева, он нашёл упавшую ветку – достаточно длинную, чтобы послужить ему костылём. Тяжело опираясь на палку, Варамир поковылял к ближайшей хижине. Может быть, жители, убегая, что-нибудь забыли... куль с яблоками, кусок вяленого мяса – что угодно, что помогло бы ему продержаться до прихода Репейницы.

Варамир почти добрался до хижины, когда костыль надломился под его весом, и ноги подкосились.

Варамир не мог сказать, как долго он пролежал, марая снег кровью.

«Меня засыплет снегом».

Тихая смерть.

«Говорят, замерзающие, перед самым концом чувствуют тепло – тепло и сонливость». Хорошо будет снова ощутить тепло, хотя обидно, что он так никогда и не увидит зелёные земли и жаркие страны за Стеной, о которых пел Манс.

– Таким, как мы, не место в мире за Стеной, – говаривал Хаггон. – Вольный народ хоть и боится оборотней, но уважает, а к югу от Стены поклонщики ловят нас и потрошат, как свиней.

«Ты предостерегал меня, – думал Варамир, – но ты же и показал мне Восточный Дозор». Ему было тогда десять, не больше. Хаггон выменял у ворон дюжину ниток янтаря и полные сани пушнины на шесть бурдюков вина, кирпич соли и медный котелок. В Восточном Дозоре торговать было лучше, чем в Чёрном замке – сюда приходили корабли, груженые товарами из сказочных земель за морем. Среди ворон Хаггон был известен как охотник и друг Ночного Дозора, и они охотно слушали вести, которые тот приносил из-за Стены. Некоторые знали, что он оборотень, но открыто об этом не говорили. Там, в Восточном Дозоре у Моря, мальчик, которым он когда-то был, начал грезить о тёплом юге.

Варамир чувствовал, как у него на лбу тают снежинки.

«Это не так страшно, как сгореть заживо. Дайте мне уснуть и больше не проснуться, дайте мне начать мою вторую жизнь».

Его волки были уже недалеко – он их чувствовал. Он отбросит это бренное тело и превратиться в одного из них, охотящихся в ночи и воющих на луну. Варг станет настоящим волком.

«Вот только которым?»

Только не Хитрюгой. Хаггон назвал бы это мерзостью, но Варамир частенько вселялся в Хитрюгу, когда Одноглазый подминал её под себя. Впрочем, он не хотел прожить свою жизнь самкой – разве что у него не останется другого выбора. Охотник подошёл бы ему больше, он младше... хотя Одноглазый крупнее и свирепее, и когда у Хитрюги начиналась течка, её брал именно Одноглазый.

– Говорят, ты обо всём забываешь, – сказал ему Хаггон за несколько недель до своей смерти. – Когда умирает человеческое тело, душа остается жить внутри зверя, но с каждым днём воспоминания тускнеют, и зверь становится чуть менее варгом и чуть более волком, пока от человека не остаётся ничего – только зверь.

Варамир знал, что это правда. Когда он забрал себе орла, принадлежавшего Ореллу, то чувствовал в птице ярость другого оборотня. Орелла убил ворона-перебежчик Джон Сноу, и ненависть оборотня к убийце была так сильна, что и Варамир начал чувствовать к этому зверёнышу неприязнь. Он понял, кто такой Сноу, с того самого момента, когда увидел огромного белого лютоволка, безмолвно следовавшего за хозяином по пятам. Свой своего видит издалека.

«Манс должен был отдать этого лютоволка мне – это была бы вторая жизнь, достойная короля». Варамир мог бы забрать себе лютоволка, он в этом не сомневался. Дар у Сноу был силён, но юношу никто не учил владеть им, и он всё ещё боролся со своей природой, хотя благодаря ей мог бы преуспеть.

Варамир увидел, что с белого ствола на него взирают красные глаза чардрева.

«Боги оценивают мои поступки».

Его пробрала дрожь. Он творил дурные вещи, ужасные: воровал, убивал, насиловал. Он пожирал человечину и лакал кровь умирающих, красную и горячую, хлеставшую из разорванных глоток. Он преследовал врагов по лесу, набрасывался на них, спящих, вырывал им когтями кишки из брюха и разбрасывал по грязи. «Как же сладко было их мясо».

– Это был зверь, а не я, – сипло прошептал Варамир. – Этим даром наградили меня вы.

Боги не ответили. Его дыхание висело в воздухе бледными туманными облачками, и он чувствовал, как на бороде намерзает лёд. Варамир Шестишкурый закрыл глаза.

Ему снился старый сон: лачуга у моря, три скулящие собаки, женские слёзы.

«Желвак. Она оплакивала Желвака, но никогда не оплакивала меня».

Комок родился на месяц раньше, чем следовало, и был таким хворым, что никто не думал, что он выживет. Мать не давала ему имени почти до четырёх лет, а потом стало уже слишком поздно. Вся деревня