Я посмотрел на Наташу. Чем-то ее вид мне не понравился. Днем она всегда чуть-чуть – ну, самую малость – переподтянута, всегда на самоконтроле, и только когда садится вязать, позволяет себе расслабиться. У нее удивительно уютный вид, когда она вяжет.
А сейчас она сидела прямо, и руки были напряжены, и концы спиц – желтые шарики – подрагивали.
– Тебе что, нехорошо? – спросил я.
– Нет, ерунда, – сказала Наташа. – Так…
Я подсел к ней, обнял за плени.
– Вечер такой тяжелый, – пожаловалась она. – Хоть бы скорей, что ли…
– Новолуние, – сказал я.
– Не в первый же раз, – сказала она. – Но не припомню, чтобы так муторно было. Поплакать бы…
– Поплачь, – сказал я.
– Не получается. Я уже пробовала. Вадь, погладь меня по голове…
На кухне зашипело, Серега сорвался с места и побежал туда. Что-то он там делал, полилась вода, потом все стихло; Серега не показывался.
– Деликатный, – прошептала Наташа.
– Ага, – сказал я и поцеловал ее в глаза, сначала в один, потом в другой. – Какие они у тебя пушистые…
Она опустила голову, прижалась ко мне щекой и судорожно всхлипнула. Я обнял ее еще крепче.
– Заведи себе жилетку, – глухо сказала она. – Мне будет куда плакать.
Я гладил ее волосы, щеку, шею и чувствовал, как она понемногу оттаивает.
Наташа плакала редко и совсем не по-дамски; так, как она, плачут парни-подростки, стыдясь и прячась. А сейчас она просто сидела, замерши, не дыша, только слезы лились и лились, и со слезами изливалось внутреннее ее напряжение, и руки уже успокоились, и, может быть, понемногу становилась на место душа…
– Ну, ничего, ничего, – шептал я ей. – Привыкнем же когда-нибудь, ко всему человек привыкает, и мы привыкнем, вот увидишь, будем жить, видишь, как хорошо приспособились – вместе…
Я говорил и знал, что вру, что приспособиться можно действительно ко всему, только не к чувству страха. К опасностям, к самому нечеловеческому существованию, и чему угодно – за счет того, что страх притупляется. А у нас он каждый раз новенький, с иголочки – пожалуйста… А вторым планом проходило удивление, досада, злость: да что на нас всех накатило-то сегодня? Переждем, как обычно, переждем, ведь все же вместе, а вместе никогда не бывает уж очень страшно, даже в новолуние, даже перед грозой, когда кажется – ну, все…
– Может, пойдем в мастерскую? – спросил я Наташу.
– А ты хочешь?
– Глупая девчонка, она еще спрашивает…
– А сколько времени? Девять скоро… Нет, давай сегодня здесь пересидим, вместе со всеми, а под утро пойдем, ладно?
– Утром они сами все разойдутся.
– Тем более. Понимаешь, мне чудится, что сегодня будет что-то такое…
лучше нам быть всем вместе, понимаешь? На кухне снова завозился Серега, потом он позвал…
– Есть-то будем сегодня, кошмарники? Картошка готова.
Проснулся Юрий Максимович.
– Что, время уже? Ах, картошка… Сейчас, Сережа, я ведь чуть не забыл, мне ребята рыбы привезли, какая-то американская селедка, рыбина почти на три килограмма, и посол хороший, вот мы ее сейчас с картошечкой…
Я пошел будить Эллу и Руслана. Элла спала, подложив обе руки под щеку и чуть приоткрыв рот, и было ей сейчас по виду лет тринадцать. Я провел пальцем по ее щеке, она тотчас открыла глаза и улыбнулась.
– Какой мне чудный сон снился! – сказала она. – И зачем только ты меня разбудил?
– Вставай, – сказал я. – Юрий Максимович принес какую-то новую рыбку, сейчас дегустировать будем.
– Прекрасно! – сказала Элла, вскочила, смешно, по-клоунски подтянула брючки и побежала умываться.
Руслан, как и полагается, спал богатырским сном. Расталкивать его было бессмысленно, он только переворачивался на другой бок и лягался. Я сразу прибег к последнему средству: принес полстакана холодной воды и тоненькой струйкой полил. Он заворочался, задвигался, закрутил головой, но все же открыл глаза.
– Фу… – забормотал он. – Сейчас… погоди…
– Я-то погодю, – сказал я. – И даже погожу. Картошка годить не станет, вот в чем беда.
– Змеи, – сказал Руслан.
– Прекрати ругаться, – сказал я. – Это неприлично.
