разыгрывается еще и десять мест в камерах приговоренных к смерти; как правило, новый король, взойдя на престол, объявляет им помилование, но случается, что его отвлекают другие дела… Однажды в канун Рождества – Освальд уже встал и начинал топить печь – донесся откуда-то многоголосый звенящий гул. Освальд оделся и вышел из дому. Светало. В небе над ним, ярко высвеченные не взошедшим еще солнцем, вились самолеты. Их было видно очень хорошо: три больших восьмимоторных ползли медленно-медленно, а вокруг них кружились, как пчелы, десятка полтора маленьких. Потом, перекрываясь и накладываясь, стали доноситься другие звуки: будто там, в небе, рвали на полосы крепкие простыни. Два маленьких самолетика закувыркались и упали далеко отсюда. Потом еще один плавно пошел вниз, волоча за собой тонкий розовый шлейф. Самолеты были теперь точно над домом. Освальд подумал, что если сейчас какой-то из них упадет, то упадет прямо сюда, на него. Захотелось убежать, но убегать он не стал – бесполезно. Несколько маленьких – пять или шесть – отошли в сторону, развернулись и бросились на большие. Другие маленькие оказались на их пути, снова раздался треск разрываемых полотнищ, и сразу четыре самолетика, загоревшись, стали падать в разные стороны, рисуя в небе огромный светящийся крест. Наверное, кто-то из нападавших прорвался все-таки к большим самолетам, потому что крайний слева стал оставлять за собой в небе след, все более густой и темный, и через несколько секунд он полыхал весь, как сарай на ветру; он еще шел следом за остальными, но потом вдруг завалился набок и, скользя, как с горы, рухнул со страшным, сотрясшим землю грохотом, и там, где он упал, встала багровая, клубящаяся туча. Только потом Освальд заметил, что в небе, под черным следом его падения, неподвижно висят штук десять маленьких белых кружков. Два оставшихся больших самолета удалялись, рев их моторов замирал, и маленькие самолетики уже не вились вокруг них, а ровненько держались сзади и по одному подлетали к ним и будто бы прилипали снизу к огромным распластанным крыльям. Освальд еще потоптался на крыльце, ожидая продолжения увиденного, но ничего больше не было, и он вернулся к печи. Через час в дверь забарабанили. Освальд осторожно посмотрел в незамерзший уголок окна: у изгороди стояла знакомая полицейская машина, и тот, кто стучал в дверь, был в полицейской шинели, лица не разобрать. Освальд отпер дверь. Это был старший полицейский Ян.
– Входи, – сказал Освальд.
– Видел? – спросил Ян. – Как они нас…
– Видел, – подтвердил Освальд.
– Замерз, как цуцик, – сказал Ян. – Печка в машине ни к черту.
– Зови всех, – сказал Освальд. – Погреетесь.
– Да ну их, – сказал Ян. – Там у меня эти… гражданская гвардия. Пердуны, одним словом. И с ними – парашютистов ловить. Смех, да и только. Не знают, с какого конца винтовка стреляет. Погреться дашь? – Он звонко щелкнул себя по горлу.
Освальд принес полный, до краев, стакан можжевеловой и толстый ломоть ветчины. Ян выцедил водку, прослезился, занюхал ветчиной; потом, разрывая ветчину пальцами, стал есть.
– Бьянкина свининка? – спросил он, жуя.
– Ее, – сказал Освальд.
– Умеет, ведьма, – сказал Ян. – Что умеет, то умеет. Теперь долго такой свининки не будет.
– Почему? – спросил Освальд.
– Так один самолет прямо на ее свинарник упал. Вот визгу-то небось было! Все вперемешку изжарились: и летчик, и свиньи, и китаец. Такое, понимаешь, рагу.
– И китаец сгорел?
– И китаец. Он там, со свиньями, ночевал. С ума сойти – спать в свинарнике. Я бы никогда не смог.
– Я бы тоже.
– Ладно, пойду я. Хорошая у тебя можжевеловка. Ты, главное, никого не пускай. И ставни пока на засовах держи. Ружье у тебя есть?
– Нет.
– Дать?
– Не надо, я не умею.
– Я к вечеру еще заеду.
Весь недолгий день Освальд, как неприкаянный, слонялся по темному дому. Вечером Ян не приехал. Ночью Освальда донимали то шаги, то стук в окно; он вскакивал, дрожа, и ждал, когда звук повторится; звук не повторялся. Через день на маленькой белой танкетке приехал офицер в черной форме и велел Освальду ехать с ним. Он привез его на лесную поляну, где около костра грелись три солдата, а на пятнистом брезенте посреди поляны лежали пятеро, раздетых до белья. Четверых Освальд не знал. Пятым был Ян. У всех на груди напротив сердца были серо-коричневые круглые пятна с черной дырочкой в центре.
– Он был у тебя? – спросил офицер Освальда.
– Да, – сказал Освальд. – Два дня назад.
– Водкой его поил? – спросил офицер.
– Дал с собой, – сказал Освальд. – А что? Офицер, не размахиваясь, ударил его по скуле.
– Положить бы тебя шестым рядом с ними, – мечтательно сказал он, покачиваясь на скрипучем снегу с пяток на носки. – Теперь у них машина, форма полиции, форма гражданских гвардейцев, винтовки, гранаты… Много водки дал?
– Литр, – сказал Освальд и заговорил торопливо, захлебываясь концами слов: – Так ведь, господин офицер, как полицейскому-то не дать, когда просит, это же невозможно совсем, это же вовсе никак невозможно, и на опохмелку даем, и просто так, а уж в мороз-то, само собой, отказать нельзя, вы же понимаете, господин офицер…
– Дорого твой литр отечеству обошелся, – сказал офицер ледяным голосом. – Ладно, иди.
– Домой? – не поверил Освальд.
