Узкая изжелта-серая лента горной дороги мелькала под копытами лошадей, звеня ночным ледком на многочисленных лужицах.
Заснеженные вершины сиротливо высились за спиной всадника, позади остался последний пройденный перевал на единственном тракте между Бритунией и Гипербореей, пробитый в западных кезанкийских отрогах еще в незапамятные времена.
Огромного роста всадник, с головой закутанный в плащ и шемский бурнус, безжалостно гнал коней, управляя верховой одними пятками и коленями на туранский манер. Тревожный взор горящих голубых глаз его был устремлен к далекому северному горизонту.
Обе лошади: верховая — тонконогий заморийский иноходец и заводная — более тяжеловесный, широкогрудый бритунский рысак, — выглядели смертельно уставшими, словно бежали всю ночь. Густое облако пара в прозрачном морозном воздухе раннего утра окутало коней, и удивленным стервятникам, терпеливо следовавшим за ними, с высоты своего полета казалось, что по горному серпантину стремительно катится снежный ком. Внезапно облако распалось, и птицы приветствовали эту остановку радостным клекотом, почуяв скорую поживу. Пока они планировали вниз, медленно сужая круги над белеющим телом павшего иноходца, человек успел переседлать рысака и, не оглядываясь, погнал коня вперед.
Всадника звали Конан-киммериец. Он выглядел сильно уставшим, с пепельно-бледным лицом и свинцовыми мешками под глазами, будто не спал уже несколько ночей кряду, как это и было на самом деле, Конан утолял голод, не покидая седла.
Неблизкий путь от Шадизара до гиперборейской границы он проделал всего за четырнадцать дней, загнав не менее дюжины лошадей по дороге в Халогу.
Киммериец очень спешил, и на то у него были весьма основательные причины…
Трясясь в седле, Конан вспоминал ту почти сказочную ночь на самом дорогом постоялом дворе Шадизара. Он с блаженством сытого кота, утопая в шелковых подушках, нежился на мягких перинах и медленно погружался в сон. Теплый ночной ветерок проникал в распахнутые настежь окна и легкими прикосновениями ласк его могучее тело. Прекрасная Юлдаза — наложница главного визиря — совсем недавно упорхнула из его постели, и Конан с улыбкой думал о ней.
И тут он явственно услышал голос, который, казалось, шел из такого невообразимого далекого далека, что неустрашимое сердце варвара затрепетало от одной только мысли о нем. Черная ночь в золотых россыпях звезд заполнила сознание затаившего дыхание киммерийца, и сильный властный голос обратился к нему из вечности, будто само время взывало из бесконечной пустоты мироздания.
Услышав первые слова, металлом зазвеневшие в голове, Конан ни на миг не усомнился, кто же решил с ним заговорить…
«Иди на север Гипербореи, в Тапио, сын! Дети Младших Богов, безымянных отпрысков Игга, собираются в стаю. Ты должен их остановить, пока еще есть время, но его мало, очень мало! На границе лесов и тундр найди старую норну Унну, она поможет тебе. Но торопись — цена задержки слишком велика!»
Голос резко оборвался, будто кто захлопнул Дверь в тот неведомый мир. Конан вскочил, обливаясь холодным потом. Случившееся казалось невероятным — сам Кром-Отец разговаривал с ним!
К рассвету киммерийца уже не было в Шадизаре.
— Конан стряхнул наваждение и подхлестнул усталого коня, который, воспользовавшись отрешенным состоянием своего седока, перешел на размеренный, убаюкивающий шаг.
И вот, не щадя ни себя, ни коней и не жалея золота на их замену, Конан преодолел многие сотни лиг из Заморы до гиперборейской Халоги, куда добрался за двадцать дней непрерывной скачки.
В середине последнего дня он въехал в открытые ворота Халоги, гордо выпрямившись в седле низкорослой гиперборейской лошадки, которую купил вчера в Похиолле. Суровые, мрачного вида стражники у ворот проводили странно одетого чужака недобрыми, подозрительными взглядами, но остановить его не пытались.
Город ничуть не изменился с тех давних пор, как помнил его киммериец. Те же серые городские стены из дикого камня, узкие, разбитые бесчисленными колесами и конскими копытами немощеные улочки, утопающие в грязи, покосившиеся дома, брехливые собаки и любопытные взгляды зевак. Знакомой дорогой Конан уверенно направил коня к харчевне «Бурый Бык» недалеко от гладиаторских казарм, намереваясь наконец дать себе краткий отдых.
Он сам позаботился о замученной лошадке и только после этого ступил на порог харчевни.
На миг он задержался в дверях, пока глаза не привыкли к полумраку зала, с удовольствием вдыхая сладковатый запах тепла, свежеиспеченного хлеба и душистый пивной аромат. Народу в зале было много, преимущественно воинов — разноплеменных наемников со всех сторон Хайбории — громкоголосое, веселое сборище, готовое с одинаковым удовольствием заливать в себя пиво или звенеть мечами на бранных полях. Конан шумно потянул носом трактирный дух, сразу почувствовав себя в родной стихии, и ни на кого не глядя, направился к пустующему столику в центре зала.
На нового гостя почти никто не обратил внимания, за исключением зорких хозяек заведения, ужасно располневших с годами сестер — Амалофриды и Амалаэунты, без устали обслуживающих своих нетерпеливых клиентов.
Старшая толкнула сестрицу в бок, и через несколько мгновений Амалазунта появилась перед киммерийцем с пенной кружкой в руках. В жарко натопленном зале Конан скинул с себя бурнус и теперь с непокорной черной шевелюрой и пронзительным взглядом орлиных глаз, в меховой куртке-безрукавке поверх распахнутой кожаной рубашки, какие обычно носят под панцирем туранские конные латники, уже больше походил на себя самого. Во всяком случае, Амалазунта сразу определили, откуда он родом.
— Привет тебе, киммериец, — любезно обратилась к нему хозяйка, поставив кружку на стол. — Эта за счет заведения, но если хочешь еще — только позови.
— Незачем откладывать, Амалазунта, — ответил Конан. — Все самое лучшее и побольше.
— Я знаю тебя? — женщина пристально посмотрела ему в глаза.
— Разве это имеет значение? — Конан брякнул на стол пару серебряных монет заморийской чеканки и заговорщически подмигнул хозяйке. — Если ты поторопишься, я добавлю к ним еще одну.
Немного обиженная, женщина молча взяла монеты и, не задавая лишних вопросов, ушла на кухню. Вскоре киммериец получил то, чего так давно жаждала его душа и желудок, и с нескрываемым наслаждением впился зубами в сочный бараний бок.
Он ел, с интересом наблюдая за состязанием, которое развернулось за длинным столом прямо напротив него. Какой-то тощий плюгавый хвастунишка, совсем еще желторотый гонец, поспорил с бородатым саженным в плечах асиром, что победит любого на руках. Их разговор услышали соседи, и тут же завертелась карусель. Нашлись свидетели и судьи из числа вояк, всегда охочих до веселых зрелищ и забав, задвигались столы и лавки.
Противники сели друг против друга, сцепив в железной хватке кисти рук. Судья грохнул кружкой по столу, подавая сигнал.
Сразу вздулись жилы на руках борцов, и в воцарившейся могильной тишине заскрежетали зубы побагровевшего асира.
Конан думал, что тут же услышит хруст костей зарвавшегося юнца, но к немалому удивлению, тот, будто играючи, уложил своего соперника под восторженный гомон зрителей.
И тут киммериец случайно поймал взгляд юноши и почувствовал в нем скрытый вызов. Вслед за посрамленным асиром парнишка завалил еще троих. И всякий раз после победы нагло смотрел на киммерийца, широко скалясь в сверкающей белозубой улыбке.
Конан уже отставил блюдо с бараниной в сторону, но пока только хмурился и мрачнел. Последняя победа молокососа окончательно вывела его из себя. Он поднялся, широким шагом двинулся к столу и решительно занял пустующую скамью напротив наглого выскочки. Конан закатал рукав и публика взорвалась ликующим ревом, по достоинству оценив стальные мышцы киммерийца. Без разговоров он
