– Ах, старина Лефевр, – дружески воскликнул он, – как поживаешь? А твоя жена, добрейшая Екатерина? По-прежнему душа нараспашку и бойка на язык, не так ли? Моя супруга жалуется, что редко видит ее.
– Моя жена жива и здорова, благодарю вас, генерал, – весьма холодно произнес Лефевр. – Но в данную минуту речь идет не о ней…
– Послушайте, Лефевр, дорогой товарищ, – перебил его Бонапарт ласково и с добродушным видом, который он умел принять в случае надобности, – вы – один из столпов республики; неужели вы допустите, чтобы она погибла в руках адвокатов? Постойте, вот сабля, которую я носил у пирамид: дарю ее вам в знак моего уважения и доверия.
И Наполеон подал Лефевру, колеблющемуся и польщенному, великолепную саблю с рукояткой, осыпанной драгоценными камнями, палаш Мурада-бея.
– Вы правы, – ответил внезапно успокоившийся Лефевр, – кинем адвокатов в реку! – И он опоясался саблей пирамид.
Переворот 18 брюмера совершился – директория была свергнута.
Вечером этого решительного дня, снова изменившего судьбу Франции, Лефевр, целуя жену, сказал, наполовину вынув из ножен подарок Бонапарта:
– Вот это, Екатерина, турецкая сабля, годная только для парада или на то, чтобы колотить ею плашмя по адвокатским спинам. Мы оставим ее в ножнах. Она будет напоминать нам только о дружбе генерала Бонапарта, такого же выскочки, как мы с тобою, милая женушка!
– Так ты не будешь сражаться этой прекрасной саблей? – спросила Сан-Жень.
– Нет! Чтобы защищать отечество, колотить австрийцев, англичан, пруссаков, повсюду, куда вздумает вести нас Бонапарт, – хоть в тартарары, у меня есть моя сабля Самбрэ-Мёз, которой с меня достаточно!
И, привлекая к себе свою славную жену, которую он любил все так же пылко, как и 10 августа 1792 года, генерал Лефевр запечатлел на ее пухлой щеке долгий поцелуй, откровенный и чистый, как его боевая сабля.
