целом эта композиция проста и сводится к параллелизму сцен, происходящих в одно и то же время в различных местах. Этот прием характерен и для 'Зябликов в латах', и для 'Стального шлема'. Еще проще - почти как дневник - построен роман 'Война и люди', первое крупное произведение Венуса.
Два достоинства как главные можно выделить в художественном почерке прозаика: его интимную хроникально-дневниковую достоверность и тонкую наблюдательность, схожую с наблюдательностью живописца-психолога, мастера портретного жанра. Здесь автор способен видеть вещи, которых не заметит за собой и сама модель. Как например, в эпизоде из 'Зябликов в латах', в котором изображен прапорщик Рябой перед первой атакой. Внешне спокойный, он 'обеими руками сдвинул на лоб папаху и не торопясь взялся за винтовку. Но пальцы его торопились. Они быстро обхватили ствол'. То же самое и в других вещах. Вот 'пленных подвели к тачанке генерала Туркула. Наклонив головы и опустив руки, они стояли неподвижно и казались низко-низко подвешенными над землей' ('Война и люди'). Да, автор этой прозы видит все - и 'толстую круглую спину и обручем выгнутые плечи вице-директора, который мыл возле уборной руки' ('Стальной шлем'), и товарища Ульриха с 'плоскими желтыми веками' (там же)... Не только видит, но и слышит - безымянный русский голос в бараке на окраине Берлина: 'Нет исхода из вьюг...' Слышит и понимает - вот лейтмотив к судьбе его собственной и к судьбе скольких еще тысяч русских людей в годы революции.
В произведениях Венуса 'годы идут, не путаясь, не сбиваясь', и вся эта книга читается как единое повествование об одной судьбе на самых крутых поворотах отечественной истории. И прапорщик Константинов из 'Зябликов в латах', и Алексей Зуев из 'Стального шлема' - это все, конечно, ипостаси авторского 'я'. Тем более - герой 'Войны и людей', где повествование ведется от первого лица. Достаточно самых общих биографических сведений об авторе, чтобы понять: случившееся с рассказчиком произошло и в жизни писателя. Да ясно это и без всякой биографии: никакое воображение не угонится за тем, что пришлось увидеть и пережить поднявшимся друг на друга гражданам Российской империи.
Хронологическая последовательность событий, изображенных в предложенных романах, не совпадает с порядком их написания не случайно. Автора интересовали в первую очередь суть и смысл русской усобицы, а потом уже ее предыстория и ее последствия. Поэтому сначала он написал 'Войну и людей' (гражданская война), а затем 'Зябликов в латах' (первая мировая война) и 'Стальной шлем' (эмиграция). И я не уверен, что читать их нужно в хронологической последовательности: 'Зяблики в латах' - 'Война и люди' - 'Стальной шлем'. Основной импульс, смысловой толчок для понимания остальных вещей дает все-таки роман 'Война и люди'.
В этом романе вопрос о том, чему служить русскому человеку, каким долгом ему руководствоваться, из традиционной области умозрений опрокидывается в кровавую явь исторического катаклизма. Вряд ли Россия получила достойную награду и весомую компенсацию за столь катастрофический урок.
В книге Венуса речь идет о побежденных, о тех, кто проиграл, так и не осознав до конца причин своего поражения. Во всяком случае - его закономерности. В самой 'белой идее', в романтической идее исполнения национального долга, в отстаивании постулата единой и неделимой России никаких существенных изъянов не обнаруживалось. Казалось, достаточно было хорошо повоевать, а уж за идеи беспокоиться нечего - русскому народу они близки как никакому другому. Идеи, однако, оказались чересчур бесплотными, неосязаемыми, да и неоригинальными. В белом воинстве не поняли даже, что не генералы были в первую очередь нужны для победы, а политики. Что им и доказали большевики.
Первая же страница 'Войны и людей' нелицеприятно говорит о том, что 'белая идея' имела в гораздо большей степени общеевропейское дворянско-сословное обличие, чем собственно национальный русский характер. Так что не только коммунизм нужно выводить из денационализированной философии, но и русскую мессианскую и имперскую амбицию тоже.
В разгар борьбы на Украине лучший из полков Деникина так, например, встречает добровольно прибывших на службу молодых офицеров: 'Мы еще не имели права носить форму Дроздовского полка - малиновые бархатные погоны и фуражку с малиновой же тульей и белым околышем: старые офицеры, особенно 'Румынского похода', нас как-то не замечали, и мы чувствовали себя не совсем на месте'. Все это очень напоминает начало рассказа Ричарда Олдингтона 'Прощайте, воспоминания': 'Воплощением красивой лжи войны стали для меня кадеты Сен-Сира, которые поклялись носить в бою свои парадные ярко- малиновые плюмажи,- все до единого человека были они перебиты снайперами в серо-зеленой форме'. Ту же фанаберию мы видели и в знаменитом фильме 'Чапаев' - психическую атаку каппелевцев, марширующих во весь рост, стройными рядами, с развернутыми знаменами, барабанным боем и трубками в зубах на позиции неприятеля. Оказывается, достаточно двух хорошо налаженных пулеметов, чтобы уничтожить эту музыку и эстетику былых войн. Можно сколько угодно восторгаться всеми этими затеями, можно преклоняться, скажем, перед польскими уланами, летящими с пиками наперевес на немецкие танки, но ни большого смысла, ни чего-то специфически национального в подобных безумствах нет.
Венус превосходно показал эту дегенерирующую романтику и безнадежный апломб российского белого офицерского корпуса: бок о бок с обладателями малиновых бархатных знаков отличия идет в атаку в одних носках - сапоги украли свои же! - герой романа, прапорщик-дроздовец. И никто его драных носков не замечает. Да что не замечает - не видит! Плевать они все хотели на грубую существенность жизни! Они сохраняют к ней 'поэтическое отношение'! Пишут что-то вроде: 'Вы с крестом, а я с мечом разящим...' XX век уже разошелся вовсю со своими пулеметами, бронепоездами и танками, а у них все еще 'разящие мечи'. Для них 'Деникин и Фенимор Купер - одно и то же'.
Но что особенно верно подмечает Венус, так это то, что от подобного ослепляющего душу романтизма один шаг до самой варварской жестокости: '...после боя с конницей Жлобы вспомнил я еще раз стихи юнкера. Было это в середине июня. Степь дымила желтой пылью. Молодой хорунжий с шашкою в руке расправлялся с кучкою пленных. Когда наша подвода подъехала ближе, я узнал в нем бывшего юнкера Рыкова' (того самого сочинителя стихов)...
Впрочем, жестокостей хватало с обеих сторон. Есть несомненная правда и в словах подпоручика Морозова о красных: '...и когда те, что теперь за фронтом, стали дешево расценивать и жизнь, и человека, я назвал их врагами'. Это почти то же самое, что запишет вскоре в дневник Александр Блок: 'Чего нельзя отнять у большевиков - это их исключительной способности вытравлять быт и уничтожать отдельных людей. Не знаю, плохо это или не особенно. Это - факт'.
И все же какая-то надежда, свидетельствует Венус, сохранялась и в белом стане. '...И пусть белый не станет красным, а красный белым,- записывает в дневник подпоручик Морозов. - Но годы гражданской войны откроют наконец наши глаза и белый увидит в красном Ивана, а красный в белом - Петра'.
Надежда эта оказалась тщетной: в годы гражданской войны глаза противников не раскрылись, и по 'Войне и людям' возникает ощущение, что расстрелянных и повешенных в это время (взятых в плен, заложников и просто людей, не желавших участвовать в бойне) было больше, чем убитых в боях. Достаточно в 'Войне и людях' обратить внимание на поручика Горбика, на число его личных жертв.
Но, может быть, самое страшное впечатление от гражданской войны в прозе Венуса производит даже не количество уничтоженных Горбиком людей, а один образ - погибшего среди русских просторов красноармейца из рассказа 'В зимнюю ночь': 'Папаха, залитая кровью, примерзла к его волосам. Кровь стекла и в глазные глубокие впадины,- она замерзла в них черными круглыми плашками'.
Можно понять, что о примирении людей, видевших такие сцены, трудно было и думать.
Тяжкий путь в эмиграцию через Константинополь был описан Венусом во второй части романа 'Молочные воды', к несчастью канувшего в недрах Куйбышевского НКВД. В 'Стальном шлеме' темой становится уже одиночество, пустота, бесцельность эмигрантской жизни в Берлине. Точно по слову Георгия Иванова:
Невероятно до смешного:
Был целый мир - и нет его...
Вдруг - ни похода ледяного,
Ни капитана Иванова,
Ну абсолютно ничего!
Этот обобщенно-поэтический 'капитан Иванов' для Венуса - вполне реальное лицо, он числится командиром 4-го взвода 4-й роты Дроздовского полка. И убило его еще до начала эвакуации, 'где-то под Тростенцом'.
Читая Венуса, понимаешь, что большинство сражавшихся в гражданскую войну в том числе и капитан Иванов - могло оказаться по воле случая на любой из сторон, и вся наша грандиозная усобица, весь этот кошмар братоубийства странно и страшно далек от любых идеалов - как победителей, так и побежденных.
