в голосе его был упрек.
— И я ничуть не лучше других, — сказал Чарли неискренне. — Тошно на все глядеть. — Это уже прозвучало вполне от души. — А все женщины в поселке считают, что так и надо, — продолжал он назидательно. — Если бы кто-то попытался организовать их день так, чтобы они иногда могли выкраивать несколько часов для себя, они бы решили, что их хотят оскорбить, превращают в бездельниц. Возьми маму. Два-три раза в неделю она ездит в Донкастер на фабрику заворачивать конфеты — она же больше тратит на автобус, чем ей там платят! Я сказал ей: «Ты ведь платишь больше, чем получаешь на фабрике», и знаешь, что она мне ответила? «Так приятно вырваться иногда и поглядеть, как живут люди». Это называется «поглядеть, как живут люди» — заворачивать идиотские конфеты на идиотской фабрике! Почему она не может просто поехать вечером в город и пойти куда-нибудь? Почему считает, что за все надо платить тяжелым трудом, что она обязана заворачивать эти бумажки да еще терять при этом деньги? Полное идиотство. Ведь они же люди, в конце концов! Люди, а не…
— А не кто? — гневно вспыхнул Ленни. Пока Чарли произносил свою обвинительную речь, губы у Ленни сжимались, глаза становились все уже. — Приехали, — сказал он с облегчением.
Они подождали, пока из автобуса спрыгивали веселые молодые шахтеры, потом сошли сами, и Чарли сказал:
— Я тебя посажу обратно.
Они перешли блестящую от дождя мостовую черной, прокопченной улицы к остановке автобуса.
— Не можем мы жить по-другому, ты зря это от нас требуешь, Чарли-малыш.
— Разве я требую? — взволнованно запротестовал Чарли, но подошел автобус, и Ленни вскочил на подножку задней двери.
— Если что случится, обязательно напиши мне! — крикнул он.
Водитель дал сигнал, лицо Ленни скрылось за дверью, и освещенный автобус растворился в моросящей, с пятнами света темноте.
До лондонского поезда было еще полчаса. Чарли стоял под дождем, засунув руки в карманы. Ему хотелось броситься за Ленни, объяснить ему. Что объяснить? Он перебежал улицу и вошел в бар возле станционного здания. Хозяин бара был ирландец, он хорошо знал и Чарли и Ленни. Бар только что открылся, в зале было еще пусто.
— А, это ты. — Ничего не спрашивая, Майк налил ему пинту горького пива.
Чарли плюхнулся на табурет.
— Ну, какие новости в ученом мире?
— О господи, не надо! — простонал Чарли.
Ирландец растерянно заморгал, и Чарли поспешил его спросить:
— Ты зачем испохабил заведение?
Раньше зал был отделан темными деревянными панелями, выглядело это безобразно, но было уютно. Теперь со стен кричали ярчайших цветов обои и масляная краска. Чарли снова почувствовал, как подкатывает тошнота, в глазах потемнело от яркого света. Он поставил локти на стойку и крепко уперся подбородком в кулаки.
— Молодым ребятам нравится, — объяснил ирландец. — А для клиентов постарше мы оставили зал рядом как было.
— Надо повесить табличку: «Старики, сюда!», — сказал Чарли. — Тогда бы я знал, куда мне идти.
Он осторожно поднял голову и сощурился, борясь с вопящими красками стен.
— Вид у тебя не ахти, — сказал ирландец. Был он маленький добродушный толстяк, всегда чуть-чуть навеселе, и у него, как и у Чарли, было два языка. С врагами, то есть со всеми англичанами, которых он не считал своими приятелями — а к ним относились все, кто не входил в число завсегдатаев бара, — он употреблял задиристую смесь английского и ирландского, назначение которой состояло в том, чтобы в конце концов свести любой разговор к спору на политические темы — такие споры Майк обожал; с друзьями — Чарли был один из них — Майк был прост и мягок. И сейчас он сказал:
— Все занимаешься, а про отдых небось и забыл.
— Верно, Майк, забыл. Был я тут как-то у врача. Прописал он мне тонизирующее и заявил, что физически я абсолютно здоров. «Ваше физическое состояние вполне удовлетворительно», — сказал он. — Чарли передразнил «интеллигентные» интонации врача, чтобы позабавить ирландца.
Майк улыбнулся глазами, показывая, что оценил попытку Чарли, но лицо его, которому профессия предписывала веселое выражение, осталось серьезным.
— Думаешь, тебе износу не будет? Еще как будет, — невесело сказал он.
— Вот-вот, именно так и заявил доктор, — захохотал Чарли: — «Думаете, вам износу не будет?»
Табурет под ним снова качнулся, пол стал уходить из-под ног, огни на потолке задрожали и куда-то поплыли, в глазах стало темно. Ничего не видя, он закрыл их и вцепился в стоику и, сидя так, сказал шутливо:
— Столкновение двух культур, только и всего. А у меня от этого голова идет кругом.
Он открыл глаза и понял по лицу ирландца, что произнес эти слова про себя, тогда он сказал:
— Да нет, доктор был ничего и хотел мне помочь. Только знаешь, Майк, зря я все это затеял, не вытянуть мне.
— Ну и что? Не сошелся свет клином на университете.
— Знаешь, за что я тебя люблю, Майк? Ты все понимаешь.
— Подожди, я сейчас. — Майк повернулся к посетителю.
Неделю назад Чарли пришел к врачу с брошюркой, которая называлась «Учащение случаев нервного расстройства среди студентов высших учебных заведений». Он подчеркнул в ней слова: «Особенно часто страдают нервным расстройством дети рабочих и мелких служащих. Напряжение, с каким они готовятся к выпускным экзаменам, оказывается им зачастую не под силу. Кроме того, на них давит дополнительная тяжесть необходимости приспосабливаться к чуждым им стандартам среднего класса. Эти молодые люди — жертвы столкновения разных норм, разных культур, они разрываются между тем, среди чего выросли, и тем, к чему приобщает их образование». Врач, молодой человек лет тридцати, который по замыслу университетских властей должен был быть чем-то вроде старшего друга и наставника, помогающего студентам решать проблемы, связанные с занятиями и личной жизнью, а также — не упустил случая поехидничать злорадный невидимка — проблемы, являющиеся следствием столкновения двух культур, лишь мельком глянул на обложку. Он был автором брошюры, и Чарли, конечно, это знал.
— Когда у вас экзамены? — спросил врач, и невидимка немедленно прокомментировал из-за плеча: «Все сразу понял, как мама>.
— Через пять месяцев, доктор, но я не могу заниматься и совсем не сплю.
— Давно это началось?
— Постепенно накопилось, — сказал он, а злопыхатель ответил по-другому: «Когда? В тот день, как я родился на свет».
— Я, конечно, могу прописать вам успокаивающее и снотворное, только ими ведь зла не исправишь.
«Да, того зла, к которому ведет противоестественное смешение классов. Тут лекарства не помогут, и ты это хорошо знаешь. Всяк сверчок должен знать свой шесток».
— Все равно, доктор, дайте мне снотворное.
— У вас есть девушка?
— Даже две.
Доктор понимающе улыбнулся — что делать, все мы люди, все человеки, — потом сказал серьезно:
— Может быть, стоит с одной расстаться?
С кем — с заботливой мамочкой или с пылкой любовницей?
— Может быть, я так и сделаю.
— Я могу рекомендовать вам психиатра, поговорите с ним… Нет, если не хотите, конечно, не надо, — поспешно добавил он, потому что alter ego Чарли разразилось сумасшедшим смехом:
— Да что они мне скажут нового, эти шарлатаны?
Колени у Чарли подскочили, пепельница упала и покатилась по полу. Он с хохотом следил за ней
