свои глаза, и Синицыну показалось, что белки глаз у Ваньки пожелтели, как у кота. А может быть, свет от лампы так падал? Абажур-то желтый. Врачу Синицын забыл сказать о своем наблюдении, а она ничего нового не заметила.
— Продолжайте намеченный курс лечения.
Вчера Ванька опять спросил Синицына:
— А когда моя мама приедет?
— Скоро, скоро приедет.
— А какая моя мама? Тетя Алиса говорит, что моя мама красивая и добрая. Только тетя Алиса никак не могла вспомнить, как мою маму зовут. — Малыш улыбнулся. — Тетя Алиса говорит, что она маму всего один разочек видела. А как зовут мою маму?
И уставился в глаза Синицыну пристально, не мигая, как тогда в малышовой спальне.
Лёсино лицо — не то, что на фотографии, смеющееся, а такое, каким в первый раз его увидел Синицын, удивленное, с высоко поднятыми бровями, — на мгновение возникло перед ним и дернуло подбородком: что, мол, глядишь, клоун?..
Синицын с трудом перевел дыхание.
— А это секрет, — с ужасом и отвращением услышал он свой бодренько-фальшивый голос.
— На сто лет?
— Ну, не на сто… Вот мама скоро приедет и сама тебе скажет. Ладно?
— Ладно… — медленно протянул Ванька, продолжая изучать Синицына. И вдруг: — Какой ты смешной, папочка. Ты даже смешнее дяди Романа. Я тебя хочу поцеловать.
И когда Синицын стиснул в объятиях похудевшее легкое тельце, Ванька сказал:
— Когда я вырасту большой, я тоже буду клоуном. Правда?
— Правда, — сказал Синицын, пряча лицо в отросшие Ванькины вихры. — Ты уже клоун. Мой любимый клоун.
Вечером, когда Ванька уснул, Синицын позвонил у двери соседки.
— Добрый вечер, Мария Евтихиановна.
— Запомнили! Ну, как Ванечка ваш?
— Спасибо, ничего себе. Мария Евтихиановна, мне необходимо отлучиться часа на полтора. Вы не согласитесь посидеть у меня, покараулить Ваньку?
— Господи, пожалуйста.
— Это вас не очень затруднит?
— Что вы! Боитесь, не справлюсь?
— Да нет, я…
— Не бойтесь. Знаете, сколько я своих детей вырастила? Девять душ.
— Девятерых? Да вы же мать-героиня!
— До героини не дотянула. Но все в люди вышли. Погодите, я только книжку свою прихвачу.
Он поехал без предварительного звонка. Уверен был, что застанет их дома.
— Птица! А где же Ванька? Ты его оставил одного? — И собакам: — Молчать, тунеядцы!
— Ваньку соседка стережет.
— Святая мать Мария! Так, значит, все в порядке? Завтра Алисочка его забирает, а мы с тобой…
Ромашка раскинул руки, турбинно взревел и закружился по комнате, разогнав собак. «Эх, Ромашка, милый друг! Бывает, конечно, хуже, но нам с тобой сейчас не позавидуешь».
— Я вот тут написал… — Синицын извлек из кармана вчетверо сложенный листок.
— Что это? — Роман насторожился.
— Это в наше управление. — Синицын старался не глядеть на Романа, когда протянул ему бумагу. — Я тут объяснил, как умел. Ты прочти.
Ромашка развернул листок и стал читать. Алиса заглядывала ему через плечо.
Она прочла быстрее Романа.
— Поужинаешь с нами, Сережа? — спросила Алиса, подняв на Синицына спокойные ясные глаза.
Роман все еще глядел в листок и шевелил губами, как малограмотный.
— Нет, Алиса, спасибо. Мне надо возвращаться к Ваньке.
— Да-а, свалял ты ваньку. — Роман тоже старался не глядеть на Синицына, протянул ему обратно листок. Алиса вынула бумагу из Ромашкиной руки.
— Сережа, ты хочешь, чтобы мы передали твою объяснительную в управление? Я завтра передам. Может, все-таки выпьешь чаю?
— Спасибо, не хочется. Роман, скажи, как прошла сегодня репетиция с Димдимычем? Получается?
— Замечательно получается. Великолепно!! Уж во всяком случае гораздо лучше, чем с тобой.
— Я так и думал. Желаю счастливых гастролей.
— Боже мой, — сказала Алиса, — как с вами трудно. Когда вы оба станете взрослыми?
— Я прямо сейчас. — Синицын шагнул и обнял Романа за шею.
Так они стояли некоторое время молча.
— Ах, Птица, — вздохнул Роман, — нелепые мы с тобой люди. Одно слово — клоуны.
И конечно, Синицын остался пить чай. И Ромашка подробно рассказывал, что они придумали с Димдимычем. И как теперь выглядят репризы без Синицына. И кто что сказал, когда Ромашку с Димдимычем смотрела гастрольная комиссия.
А потом разрабатывали план, как объяснить Лёсе отсутствие Синицына в гастролях, и решили представить дело так, что будто Синицын в последний момент вывихнул на репетиции ногу, а про Ваньку пока ничего не говорить.
— Письмо ты ей написал? Давай мне.
— Нет, не написал. О чем писать? Что люблю ее? Она и так это знает.
— Я скажу, — оживился Ромашка, — что в спешке забыл твое письмо. Я за тебя, Птица, ей такое письмо на словах сочиню!
— Вот и сочини, — сказала Алиса, — Если бы Сережа тебе сейчас письмо свое передал, ты бы, Ромашка, это письмо все равно бы обязательно забыл.
— Почему?
— Потому — забыл бы, и все. И Сережа бы на тебя не обиделся.
— Не на меня, а на тебя, — сказал Ромашка. — Мне бы он просто плюх навешал.
Синицын вернулся домой очень поздно. Тихонько открыл дверь своим ключом.
Мария Евтихиановна мирно спала в кресле у Ванькиной кроватки. Раскрытая книжка сползла с колен на пол.
«Интересно, что читают на сон грядущий добрые пожилые матери Марии?» — подумал Синицын. Он поднял книжку и заглянул на обложку. Там значилось: «О. Бальзак. Блеск и нищета куртизанок».
Выход одиннадцатый
С утра у Ваньки — это надо же! — нормальная температура.
— Поздравляю вас, Иван Сергеевич! Что прикажете подать? Может быть, желаете омлет с яблоком- с?
Молчит.
— Совсем забыл! Ванька, тебе тетя Алиса прислала какие-то куриные котлеты по особому заказу. Говорит, твои любимые. Будешь есть?
Молчит.
— Ванька, чего молчишь? Ты себя хорошо чувствуешь?
— Хорошо. — Голосок слабый-слабый.
