В туманные весенние дни наш Нью-Йорк необыкновенно прекрасен для одинокого человека.
В таком тумане хорошо искать тюльпаны на вершинах небоскребов, мило и одиноко перелетая с крыши на крышу на домосделанных шелковых крыльях.
Черные ткани хорошо впитывают солнце. Хорошо в них преть весной. Когда-то, может быть, у меня было такое пальто. Сейчас я уже не помню. Хорошо скинуть пальто в лужи, перешагнуть, зайти в дверь, она хлопнет за спиной, купить жареного, выпить спиртного, утереться салфеткой, сойти со стула. Сказать ха- ха-ха! Выйти в дверь, завернуть за угол налево, вынуть нож, спрятать его в правый рукав, нырнуть в подъезд Вашего дома, — ударить ножом швейцара, прыгнуть в лифт и очутиться на девятнадцатом этаже. Поцеловать Вас в глупые губы, раздеть Вас к чертовой матери, выебать Вас, задыхаясь, в неразработанное детское отверстие, в слабую глупую дырочку. Шатнуться обратно к двери и получить в живот горячий кусок металла. И умирать на паркете. Лишь я Вас любил, пожалуй. Ботинки полицейских чинов в последний момент увидать.
— Друг мой Габриэль — любите ли Вы пытки? В сущности, приятно же наблюдать перекошенные лица.
— Я люблю пытки, соприкасающиеся с сексом. Чистая боль неприятна для наблюдающего — Эдвард.
— Согласен. Я — азиат, Габриэль, а восточная утонченность в этих делах общеизвестна. Азиаты — мы любим кое-что практиковать.
Грустная карьера майора из южной страны протекала под кипарисами и пальмами.
Я люблю дерево смерти в крови у ствола и чью-нибудь судьбу короткую для примера.
Нож, проткнувший географическую карту.
Офицера в берете — это мой адъютант.
Кровь на бинтах отвалившегося в траву солдата.
Запах одеколона и коньяка.
Я люблю свое будущее.
И черные южные тени.
И женщину двадцати трех лет, пробравшуюся, чтобы меня застрелить.
Вчера идет черный по Бродвею и меланхолически произносит: «Я люблю Кинг-Конга… Я люблю Кинг- Конга… Я люблю Кинг-Конга…»
Я ему улыбнулся. И он улыбнулся. Как заговорщики, переглянулись.
Мы-то знаем. И не в большой обезьяне дело.
Вчера же еще одного своего встретил. Он, согнувшись, жестом артиста предлагал автомобилю передвинуться. Белый, высокий, смешной. Этот сам мне так улыбнулся. Отец мой мне так не улыбался. Свой — ясно.
Два за день — не так плохо.
Парикмахер Жюль, коллекционер марок Серж и я как-то само собой подружились и образовали компанию. Сплотила нас страсть к общим полетам на закате дня. Часто в безоблачную погоду вы можете нас увидеть парящими над ближними холмами и озерами близ городка Сент-Поль — мы возлежим все трое в воздухе над большой сосновой рощей к юго-востоку от Пиэрии и вдыхаем ароматы.
Порою мы устаем. Больше всех достается парикмахеру. Он толстый, и чтобы не отстать от других, энергично машет руками и ногами — загребая широко и неуклюже. Потеет, бедный. К тому же он женат.
В мои годы, наблюдая всегда со стороны — знаю о людях все. Очень смешные. Те танцуют. Эти поют. Многие пьяны или накурились. Солидный человек, молчащий весь вечер, вдруг вскакивает и исполняет дикий подсознательный танец.
Все известно. Скушно. Кто постарел, кто стареет. Кто собирается стареть.
Как будто цель жизни — чтобы Эн устроился на работу куда хочет, Эм выпустил книгу, Е удачно вышла замуж, а Дэ купил браунстоун в Нью-Йорке.
Я — монгол-татарин. Мама моя из Казани. Мы, монголы, — хитрые и мудрые. Я хожу среди них с челочкой до бровей, вежливо улыбаюсь и скрываю дикую монгольскую скуку, которая зародилась в почерневших степях, у развалин городов, когда всех мужчин прирезали, наелись мяса, выебли всех полонянок — и что еще делать на этой земле? Полнота жизни.
Ой, братцы — скушно!
И ни к кому сердце с интересом не потянется — разглядывая…
Из магазина, а тепло ведь — переходя с пакетом еды улицу — ожидая зеленый огонь. А на другой стороне — лицами ко мне — школьники, самые младшие, с учителем. Вторая авеню.
И что вижу —
И так это все жутко волнующе — эти голые, очень выпуклые ножки, чарующе-серьезное личико с подпухшими губками. Боже мой! — все во мне заныло… А она спокойно чешет щелку. Дали зеленый, и они проследовали. Я оглянулся — уносилась вскачь с ранцем за плечами, опираясь на руки двух мальчиков…
Прежде чем люди в самолет садятся — через таможню все идут, и электронные двери свистят беспрерывно — у всех калькулейтор-спешиалист в кармане или в сумочке. Девушки, юноши, старики, черные, белые — все имеют.
— Я ебал ваш калькулейтор — ничего считать не буду!
— Я ебал ваш калькулейтор — ничего считать не буду! — пропел вдруг я громко и согласно и подпрыгнул даже в ответ на эту рекламу. Ну, на меня они не рассчитывали.
— Эй, перевозчик! Перевези меня на тот берег Бродвея — я еду купить немного соли для моей семьи. У нас двадцать восемь человек — трое соли совсем не едят.
