1995-й был конвульсивным, очень чувственным и страшным для меня годом. 7 июля Наталья Медведева ушла и вернулась 11 июля утром за паспортом, пьяная с утра. А может, и не очень пьяная, но гротескная, намеренно абсурдная, крикливая, клоунская, чтоб легче было? Мы расстались: с вещами, на выход — я настоял. Разрыв, даже с чудовищем, всегда как репетиция смерти. Потому что всё, что у тебя собрано: коллекция объятий, вечеров, ночей, случаев, молчания — всё это подвергается опасности вдруг. Всё это безжалостно убивается, по улыбкам ходят ногами, и часть жизни отмирает. И ты остаёшься с меньшим количеством жизни.
Именно в это липкое и поганое лето я познакомился с Курёхиным. Я на него не покушаюсь, есть множество людей, объявивших его своей собственностью и ревниво отгоняющих от него чужих. Недавно мой бывший товарищ Дугин в припадке собственничества заявил в Интернете, что он — нет, никогда не отдавал и не думал отдавать Курёхину партийный билет Национал-большевистской партии за номером 418. Саша, Вы суетны, как блоха; что нужды — отдал, не отдал… Когда он пришёл к нам, ему оставалось жить меньше года, он чувствовал страх смерти. Потому и пришёл: инстинкт — он не знал, где болит, что болит, может, ещё и не болело, но нужно было обрести, как пчеле в улей влететь, эти тысячи тёплых дружелюбных тел. Если улей не нужен Вам, Саша, Вы взбесившаяся особь — или ещё незрелы, — то, перевалив за сорок лет, большой художник хочет Родину, или Бога, или Дьявола, или Нацию. Потому что хочет принадлежать к миру как можно более долговременных категорий, а у индивидуального тела срок годности максимум 80 лет. Я понимаю, Саша, Вам хочется приватизировать то, что называется сейчас Сергеем Курёхиным, отнести его приход к нам на счет Ваших личных чар. Наверняка вначале так и было, Вы отличный сказочник: зная, что Вы мне пели, представляю, что Вы пели ему. Однако никакой отдельно взятый смертный индивидуум, даже такой ценный товарищ, как Вы, Сергею не был нужен, не Вас он искал! Он искал Нацию, и мы, НБП, были увидены им, как самое честное подразделение нации. Ваши чары послужили приманкой? Частично, он мне говорил, когда мы познакомились, что услышал о нас via Германия, там от людей, мнение которых он ценил высоко. А тут ещё Вы ему напели. Как напели мне.
Я помню, возвращаясь откуда-то, возможно, с выставки Миши Рошняка где-то на окраине, или с выставки общей какой-то художников, помню, мы стояли на Арбатской, там, где начинается Суворовский бульвар, у ныне не существующей пивной палатки — судя по всему, это была весна, Дугин был в длинном пальто, слякоть, тепло. Мы пили пиво, я помню, это было тёмное пиво — и он стал говорить. Дугин сообщил, что он по природе своей жрец, Мерлин, и хочет остаться таким, а мне — вести народ, людей — королю, вождю, воину, кшатрию. Жрец — как мама, говорил Дугин: «Я, как мать, должен объяснить и утешить, объяснить смысл, а вам, Эдуард, вести». Далее он заговорил о связи наших двух судеб. Я скептически, помню, выслушал его, но ушёл домой, польщённый, взбудораженный, чувствуя себя королём Артуром. Может, этот эпизод случился чуть раньше, но вероятнее всего было это весной 1995 года, иначе с чего бы это я оказался вечером у метро «Арбатской», если бы он не провожал меня домой? А с 15 марта 1995 года я как раз жил на Арбате.
В партии пронеслась весть: «Курёхин с нами!» Честно говоря, я знать не знал, кто такой Курёхин. Прожив столько лет за границей, я не знал русских персонажей, и если в политику вошел быстро и познакомился со всеми мгновенно, то искусство вновь узнавал медленно. К тому же, у меня возрастал скепсис: люди искусства оказывались сплошь и рядом бестолковыми и бесполезными для работы в партии. Ну конечно, их имена привлекали к нам их фанатов, но и полезность фанатов находится под вопросом. Наибольшую пользу принес Егор Летов, мобилизовав для партии чуть ли не половину российских панков. Однако сам Летов не только не смог наладить работу парторганизации в Омске, но даже «Лимонка» в городе не распространялась, хотя летовский авторитет был огромен, и найти пять-шесть панков для этой цели не составляло труда. Люди искусства ленивы и созерцательны. Как правило, они страстно поют о революции, смогут, наверное, петь для отрядов революции, но организовывать Революцию выше их сил.
Летом 1995-го в Питере Курёхин, куда более практичный, чем средняя звезда культуры, нашёл через свои связи подвал на Потёмкинской улице, и там обосновался избирательный штаб кандидата в депутаты Госдумы по 210 округу Александра Гельевича Дугина. В «Лимонке» появилась такая странная формула: «В Санкт-Петербурге по 21 °Cеверо-Западному округу баллотируется Александр Дугин (в связке с Сергеем Курёхиным)». Автор формулы — сам Дугин. Баллотироваться ни в какой связке, ясно, нельзя, кандидат в депутаты баллотируется один, как столб. Дугин неразумно решил, что имя Курёхина обеспечит ему победу на выборах. Курёхин — да, был мощно популярен, но не у избирателей, а как раз у тех, кто на выборы не ходит. Впрочем, и сам Дугин немного сомневался: «Питерские выборы активно поддержал мой друг Сергей Курёхин, культовый человек города, властитель дум, великолепный музыкант, артист, интеллектуал, художник. Его поддержка, я думаю, с лихвой восполнит то, что в этом городе меня знают меньше, чем в Москве. А там посмотрим, правильно ли мы поступили». Поступили неправильно, потому что ориентировали пропаганду на фанатов «Поп-Механики», а не на пенсионеров и бюджетников. Кампания получилась эстетская.
Время от времени Курёхин приезжал в Москву. Без Дугина. У него были здесь две девушки, «ночные бабочки», как я их называл: Ольга и Анечка — или актриски, или около-актриски. Вместе мы несколько раз ходили в ночное заведение «Маяк», в районе башни ВХУТЕМАСа (башню давно занимает художник Глазунов). Насколько я понял, Сергей состоял в странных отношениях с обеими девушками, но с Анечкой, веснушчатой, рыжей и худенькой, ему приходилось время от времени объясняться, а с калмыцко- монгольского типа Ольгой он не объяснялся никогда. Ночные разговоры у ресторанного стола — это скорее коллективная терапия, а не обмен мнениями или решение проблем, потому беседы эти были конвульсивным набором междометий. Мы строили тогда, я помню, вход в наш штаб на Фрунзенской, из окна сделали дверь, стали выкладывать ступени. Класть кирпичи и ступени пришлось мне. Наши юноши никогда не имели дела ни с кирпичом, ни с цементом. Ступени держатся до сих пор. Пальцы мне тогда разъело цементом. Подушечки пальцев. Боль была невыносимая. Потому, когда позвонил Курёхин и предложил встретиться в «Маяке», я отказался, сославшись на раны на руках. «Мы вас вылечим, Эдуард, приходите, девочки вас вылечат», — уговаривал Сергей. Я дал себя уговорить. Сидеть в ночи в своём личном хаосе, дома, мне не улыбалось. Днём я был среди партийцев, вечерами бывало страшновато. Ночами я плохо спал. В «Маяке» Курёхин заказал в качестве лекарства сметану, и Анечка окунала в неё мои бедные выжженные пальцы. В «Маяке» было тихо, никаких драк или особого шума, но обожатели постоянно подходили то к Курёхину, то ко мне. Мои чаще говорили глупости, что несли его обожатели, не знаю. Там была музыка. Слова лишь возникали. Основная масса посторонних людей держалась от меня подальше. Уже тогда между мною и обществом образовалась дистанция. Ныне ситуация даже ухудшилась.
Так как познакомился он со мной во время моего личного несчастья, то я помню Сергея Курёхина в трагичных позах-поворотах: лицо, однобоко освещенное снизу огнём ресторанной свечи в бокале, тени под глазами, мазки теней по лицу, некая таинственность всего лица. Исключительное дружелюбие голоса. Как- то, возвращаясь из «Маяка» или шагая в «Маяк» (по-моему, шагая в «Маяк») среди ночи: Анечка, Ольга, я, Курёхин и Тарас, национал-большевик с членским билетом № 3, встретились на мгновение с чужой трагедией и разошлись. Проезжавший автомобиль остановился, из него вылез фотограф Феликс Соловьёв, друг когда-то моей жены Елены Щаповой. Я его не узнал, разумеется, спустя 20 с лишним лет. С Ольгой они оказалось знакомы, она у него снималась. «Посмотри на меня, ты ничего не видишь?» — сказал он мне и стал к фонарю лицом. Я ничего не увидел особенного. Очки в чёрной оправе, зачёсанный назад такой себе кок или банан. «Мы с тобой очень похожи! — вот что сказал он. — В октябре 1993-го меня пытались побить, когда я стал снимать гайдаровскую баррикаду у мэрии, на Тверской. Бей его, это Лимонов! — кричали люди. Пришлось предъявлять удостоверение. Ты что, действительно не видишь большого сходства?»
Я вгляделся. По общему силуэту сходство было. Он был прав. Чуть старше меня, он хорошо выглядел, худой, подтянутый, пиджак, стрижка, и волосы назад, как у меня, одного роста. Такие же очки в чёрной оправе. Но были различия в деталях, некоторое различие носа, губ. Я признал, что мы похожи. Он распрощался, оставив телефон. Позвонить ему мне не пришлось (он сказал, что у него есть фотографии тех лет, и я захотел получить какие-то). Вскоре мне позвонила некто Марианна, женщина средних лет, и сообщила, что Феликса Соловьёва убили. Ночью, на улице, у его дома, тремя пулями. Врагов у него не было. «Может быть, его приняли за меня? Ведь он был похож на меня, ведь мы были похожи!» — высказал я предположение. У Марианны были свои виды на Соловьёва, она с ним встречалась, потому она оплакивала крушение своих видов и на моё предположение не отреагировала. Убийство Соловьёва осталось
