как все они удивлялись ему, прославляли его, увлечены были его обворожительной лаской? Кто, сколько– нибудь имевший благочестивого чувства, не стремился к нему из отдаленнейших стран света? Кто из христиан не почитал его за пророка почти, а из философов — за учителя? А в каком почете был он не только у частных людей, но и у самой власти царской, повествует история, сообщая, что его вызывала к себе мать императора Александра, особенно по уважению к небесной мудрости, которою он был любим и которую и она любила. О том же свидетельствуют и письма его, написанные по авторитету учительства христианского к императору Филиппу, который первый из государей римских сделался христианином. Если кто не верит свидетельству христианскому, нашему повествованию о его неимоверном знании, тот пусть поверит, по крайней мере, языческому известию об этом, свидетельству философов. Известный нечестивец [ [27]] Порфирий говорит, что, возбужденный славою его, он в детстве прибыл в Александрию и здесь видел его уже старцем, но в полном величии и славе, потому что он вмещал в себя ковчег всех знаний. Не достало бы у меня времени, если бы я решился исчислить хотя малейшую долю заслуг Оригена, которые впрочем все относились не к одной славе религии, но и к великости искушения. Кто мог оторваться от мужа, обладавшего таким умом, такой ученостью, такой приятностью в обращении, а не быть лучше того мнения, что он желает заблуждать с Оригеном, нежели мыслить истинное с другими? И что еще говорить? Сила в том, что искушение от столь знаменитого лица, учителя, пророка, не обыкновенное какое–нибудь, но, как последствия показали, чрезвычайно опасное, весьма многих отторгло от целости веры. Великий и славный Ориген с большим надмением пользовался даром Божиим, без границ потворствовал уму своему, слишком много доверял себе, ни во что ставил древнюю простоту христианской религии, воображал себя смыслящим больше всех, и, презирая предания церковные и учительства древних, толковал некоторые места Писаний на новый лад. Поэтому и он заслужил того, чтобы о нем говорилось Церкви Божьей:
XVIII. Точно таково значение и Тертуллиана. Как Ориген у греков, так Тертуллиан у латинян удобно может быть признан первым из всех наших. Ибо кто ученее, кто опытнее этого мужа в вещах Божеских и человеческих? Удивительно обширным умом своим он обнял всю философию и все системы философские, писателей и защитников систем и все их науки, перемены судеб и занятий. Не отличался ли он также умом столь возвышенным и сильным, что во всем, что бы ни взялся опровергать, ничего почти не было такого, во что не проник бы он проницательностию, или чего не препобедил бы он рассудительностью? А, далее, кто в состоянии описать достоинства его речи, которая исполнена такой непонятной силы доводов, что кого не может склонить к согласию на них, тех приневоливает к тому, у которой сколько слов, столько почти мыслей, что ни чувство, то победа? Это известно Маркиону, Апеллесу, Праксеям, Гермогенам, Иудеям, гностикам и прочим, чьи богохульства ниспроверг он, как перунами какими, множеством больших сочинений своих. Однако же, после всего этого и он, то есть Тертуллиан, не слишком твердый в кафолическом учении, то есть во всеобщей и древней вере, и более велеречивый, нежели благоуспешный, переменив, наконец, мысли, сделал напоследок то, что блаженный исповедник Иларий пишет о нем в одном месте: «впав впоследствии в заблуждение, он обезславил достоинство заслуживающих вероятия сочинений своих» [ [28]]. И был он также большим искушением в Церкви. Но об этом не хочу говорить больше. Упомяну только, что, уверяя, вопреки заповеди Моисея, что возникшие в Церкви новые безумства Монтана [ [29]] и безумные грезы новоизмышленного учения безумных женщин [ [30]] суть истинные пророчества, и он заслужил этим того, чтобы о нем и о сочинениях его говорилось:
XIX. Из представленных нами значительных и множества других подобных им примеров церковных мы явственно должны усмотреть и под руководством предписанного во Второзаконии яснее дня увидеть, что если какой учитель церковный заблудит когда–нибудь от Веры, то это попускается Промыслом Божиим для испытания нас в том, любим ли мы Бога всем сердцем и всею душою своею, или не любим.
XX. А когда так; то истинный и подлинный православный тот, кто любит истину Божию, Церковь, тело Христово (Рим.12:4–5. Еф.1:22–23), кто ничего не ставит выше божественной религии, выше вселенской Веры — ни авторитета, ни любви, ни ума, ни красноречия, ни философии какого–нибудь человека, но, презирая все это и пребывая в вере твердым, постоянным, непоколебимым, считает долгом своим содержать только то и верить только тому, о чем узнает, что сие издревле содержала вообще Церковь вселенская, а о чем узнает, что оно после вводится кем–нибудь одним помимо всех святых или вопреки всем святым, как новое и неслыханное, то признает относящимся не к религии, но к искушению. Сему последнему да научится он особенно из глаголов блаженного апостола Павла, который в Первом Послании к Коринфянам пишет вот что:
XXI. А когда так; то, снова размышляя и передумывая об этом предмете, не могу довольно надивиться такому безумству некоторых людей, такому нечестию ослепленного ума, такой наконец страсти к заблуждению, что не довольствуются однажды преданным и издревле принятым правилом (regula) Веры, но каждый день ищут нового да нового и всегда жаждут или прибавить что–нибудь к религии, или изменить в ней, или отнять от нее. Как будто то не небесное учение, чему достаточно однажды быть открыту! Как будто это земное учреждение, которое может усовершаться только беспрестанными поправками, а лучше сказать — порицаниями! Между тем божественные вещания гласят:
