для несушек, Союз по борьбе за чистоту хвоста — для коров, Дикживкультпросвет — для одомашнивания крыс и диких кроликов, Шерстяной комитет — для овец, и проч. и проч., а также курсы ликбеза. Большинство этих начинаний успеха не имело. Попытка приручить диких животных сразу потерпела фиаско: все эти несознательные элементы не желали порывать со своим прошлым и беззастенчиво злоупотребляли проявленным к ним великодушием. Кошка вступила в Дикживкультпросвет и несколько дней проявляла большую активность. Однажды видели, как она мирно беседует на крыше с воробьями — правда, на расстоянии. Беседа сводилась к тому, что теперь все они братья и сестры и что любой воробей может запросто посидеть у нее на лапе. Воробьи с интересом ее слушали, но на лапу почему-то не садились.
Зато курсы ликбеза себя полностью оправдали. Осень принесла первые плоды просвещения. Свиньи свободно читали и писали. Собаки могли изрядно читать, но, к сожалению, ограничили свой круг чтения семью заповедями. Козочка Мюриэл отличалась более пытливым умом и вечерами почитывала вслух газету, точнее обрывки газет, обнаруженные на помойке. Бенджамин овладел грамотой не хуже свиней, однако свои знания никак не обнаруживал. На вопрос, почему он ничего не читает, он отвечал коротко: «Смысл?». Хрумка выучила все буквы, правда, складывать из них слова оказалось для нее непосильной задачей. Работяга не пошел дальше О. Копытом нацарапав на земле первые четыре буквы алфавита, он тупо смотрел на них, поводя ушами и встряхивая челкой в отчаянной попытке сообразить, какая следующая. Пару раз он вроде бы сумел осилить Е, Р, С и Н, но когда уже казалось, что дело сделано, вдруг обнаруживалось, что за это время он начисто забыл А, В, С и О. В конце концов он ограничился первыми четырьмя и положил себе за правило писать их хотя бы раз в день для лучшей усвояемости. Молли отказалась учить какие-либо буквы, кроме тех, что составляли ее имя. Она аккуратно выкладывала свое имя из веточек, вплетала для красоты цветочек и потом долго любовалась этим перлом творения, заходя то справа, то слева.
Все прочие животные знали лишь одну букву — А, зато в совершенстве.
Помимо трудностей с чтением возникло дополнительное осложнение: овцы, куры и утки, не отличавшиеся большим умом, никак не могли запомнить семь заповедей. По зрелом размышлении Цицерон пришел к выводу, что все заповеди можно, в сущности, свести к одной максиме: «Четыре ноги хорошо, две ноги плохо». Это короткое изречение, объявил он, есть квинтэссенция анимализма. Постичь его глубинный смысл значило обезопасить себя от человеческих влияний. Так ведь у нас тоже две ноги, попытались возразить птицы, но Цицерон не дал застигнуть себя врасплох:
— Крылья, товарищи, есть орган летательный, а не хватательный. Следовательно, его можно рассматривать как разновидность ноги. От нас, животных, человека отличает прежде всего рука, которая есть орудие насилия над живой природой.
Не будем утверждать, что до пернатых дошла логика Цицерона, но они приняли ее на веру и ревностно взялись за дело. На торце сарая, над заповедями, еще более крупными буквами было выведено:
ЧЕТЫРЕ НОГИ ХОРОШО, ДВЕ НОГИ ПЛОХО.
Затвердив эту мудрость, овцы преисполнились таким восторгом, что в их устах незамысловатая строка стала звучать как песня, которую они могли тянуть часами.
А что же Наполеон? К Цицероновым комитетам он сразу отнесся с прохладцей. Подрастающее поколение, заявил он, вот вопрос вопросов. Тут надо сказать, что вскоре после завершения сеноуборочной кампании ощенились две суки, Джесси и Бесси. Едва щенки, а было их девять, встали на ноги, как Наполеон отнял их у матерей и взял на себя заботу о их воспитании. Он отнес щенков на верхний сеновал, куда можно было попасть, только поднявшись по лестнице непосредственно из подсобки, и там держал их в такой строжайшей изоляции от внешнего мира, что очень скоро все про них забыли.
Между прочим, разъяснилась загадка с постоянным исчезновением парного молока. Его, оказывается, добавляли в корыто для свиней. Впрочем, молоком дело не ограничилось. В саду уже поспевали ранние сорта яблок, и трава была усеяна паданцами. Предполагалось, как нечто само собой разумеющееся, что весь сбор будет поделен поровну, однако неожиданно вышел приказ: паданцы предназначены для откорма свиней, так что их следует собрать и снести в подсобку. Кое-кто попробовал роптать, но это ни к чему не привело. В данном вопросе между свиньями царило полное единодушие, даже у Цицерона с Наполеоном. Делового послали выступить перед массами с необходимыми разъяснениями.
— Товарищи! — визгливо начал Деловой. — Неужели вы думаете, что мы, свиньи, ищем для себя выгоды или привилегий?
Да если хотите знать, многие из нас не любят ни яблоки, ни парное молоко. Я, например, терпеть не могу. И если мы все же заставляем себя употреблять их в пищу, то исключительно для поддержания своего тонуса. Как доказала наука, товарищи, молоко и яблоки содержат вещества, абсолютно необходимые для жизнедеятельности свиньи. Мы заняты тяжелой умственной работой. Организация производства, вопросы управления — все лежит на нас. День и ночь печемся мы о вашем, товарищи, благополучии. Ради вас мы захлебываемся этим молоком, ради вас давимся этими яблоками. Вы представляете, что произойдет, если мы не справимся со своими обязанностями? Вернутся времена Джонса! Да-да, вернутся! Вы этого хотите? — Голос Делового поднялся до трагических высот, Деловой дрожал всем телом, сучил ножками и подергивал хвостиком. — Вы хотите, чтобы вернулись времена Джонса?!
Что тут можно ответить? Меньше всего на свете животные хотели, чтобы вернулись времена Джонса. Если вопрос ставился так, то спорить было не о чем. Необходимость поддержания тонуса свиней не вызывала сомнений. Одним словом, все сошлись на том, что молоко и паданцы (и вообще большая часть урожая яблок) будут отдаваться свиньям.
Глава четвертая
Наступила осень. В графстве только и было разговоров, что о «Скотском уголке». Каждый день Цицерон с Наполеоном посылали голубей во все концы, с тем чтобы они несли животным близлежащих ферм правду о Восстании и разучивали с ними песню «Скот домашний, скот бесправный».
Мистер Джонс в основном торчал в «Рыжем льве», накачиваясь пивом и жалуясь знакомым и незнакомым на злую судьбу, которая потворствует всякому там четвероногому сброду и смотрит сквозь пальцы на то, что человека изгоняют из его законных владений. Фермеры сочувственно кивали, но не спешили предложить помощь. В уме каждый прикидывал, нельзя ли все-таки построить свое счастье на несчастье ближнего. Эта в общем-то здоровая мысль наталкивалась на одно препятствие: непосредственные соседи Джонса были заклятыми врагами, и это связывало обоим руки. Мистер Пилкингтон, жизнерадостный джентльмен, деливший свои деловые интересы между охотой и рыбной ловлей, смотря по сезону, был владельцем «Фоксвуда» — обширных угодий вокруг технически устаревшей и сильно запущенной фермы, где кустарник давно не вырубался, пастбища оголились, а живые изгороди потеряли всякую форму. Владельцем другой фермы — «Пинчфилд» — поменьше и поухоженнее, был мистер Фредерик, человек жесткий, цепкий, неисправимый сутяжник и, как поговаривали, большой любитель биться об заклад. Оба относились друг к другу с такой неприязнью, что даже личная выгода не заставила бы их сделать встречные шаги.
Оба фермера были в равной степени напуганы Восстанием и озабочены тем, чтобы их домашний скот поменьше знал о соседях. В первые дни после Восстания они поднимали на смех саму мысль о том, что животные могут самостоятельно вести хозяйство. Вот увидите, говорили оба, они и двух недель не протянут. Был даже пущен слух, что в «Райском уголке» (фермеры упорно отказывались признать законным новое название) все уже перегрызлись и вообще вот-вот перемрут от голода. Однако время шло, животные не перемерли, и тогда Фредерик и Пилкингтон сменили пластинку и заговорили о чудовищной вакханалии жестокости и разврата. И каннибализм, дескать, там у них, и раскаленными подковами пытают, и самки у них там общие. Вот оно чем оборачивается, когда восстают против законов природы.
Мало кто верил всем этим байкам. Слухи о необыкновенной ферме, откуда выставили людей и где с тех пор всем заправляют животные, распространялись, обрастая фантастическими подробностями, и волны свободолюбия прокатывались то тут, то там. Всегда послушные быки вдруг становились неуправляемыми,
