К «Свердловску» подошел ледокол «Добрыня Никитич».
У трапа стояли люди с ромбами на кирпичных петлицах и с золотыми галунами на рукавах черных флотских шинелей.
Трое переходили со «Свердловска» на «Добрыню» в тесном кольце конвоя.
Второй день шло закрытое заседание военного трибунала.
Волкову (он же Волин-сан, он же Зверев, он же Серж Вольф) пришлось давать подробный отчет о своей жизни – с момента вербовки его японской разведкой в период оккупации Приморья – до эпопеи «Свердловска».
Он держался развязно.
– Раскаиваетесь ли вы в своей многолетней преступной деятельности? – спросил председательствующий.
Волков усмехнулся:
– Единственное, чего я не могу простить себе, – почему не перестрелял ваших? Время у меня было...
Сел на свое место и больше не открывал рта. И его перестали допрашивать.
В конце допроса бывшего подполковника генерального штаба царской армии, ныне агента второго отдела генерального штаба японской императорской армии Литвака-Николаева был задан вопрос:
– Чем вызвана ваша откровенность и правдивость показаний на предварительном и судебном следствии, Николаев? Раскаиваетесь?
Подполковник ответил:
– Очень. Но не из боязни смертной казни, – я ведь человек военный, много раз был у смерти в лапах и не боюсь. Дело в том, что после выступления на судовом совете покойного Сергеева у меня словно пелена с глаз спала, Я вспомнил, что ведь и я – русский офицер, а не японский. Я бы сам пришел с повинной, но тут же вслед за роспуском судового совета последовал мой арест. Вот все, что могу ответить на ваш вопрос. Не знаю, поймете ли, но яснее выразить свои мысли не могу.
– Понятно, – кивнул председатель, – садитесь!
И бывшему пассажирскому коку Рожкову было задано несколько вопросов.
– Ваша настоящая фамилия Козлов?
– Так точно, Козлов!
– Вы были вахмистром в белобандитских формированиях Семенова?
– Так точно-с, был...
– Расстреливали красных партизан, матросов, железнодорожных рабочих? Следствием установлены восемь случаев участия вашего в расстрелах. Вы не отрицаете этого?
– Никак нет, не отрицаю. Случалось. Приказывали – и... делал.
– Раскаиваетесь, Козлов?
– Никак нет... Красные в тую пору у меня корову зарезали и подсвинков двоих забрали. Ограбили начисто!
В перерыве я встретился с прокурором.
– Слыхал Волкова-то? – иронически усмехнулся старик. – На краю жизни, а сожалеет, что вас с Барабановым не кокнул. Сильная личность! Не то, что этот Корганов, – тюфяк, сопля! Вот такие Коргановы и создают «вегетационные» условия для почкования Волковых.
Я спросил:
– Сколько вы потребуете для Корганова, Василий Петрович?
– А нисколько, пусть сами трибунальцы решают.
– Я бы все же больше трех лет не дал.
– Аптекарь! Три, пять, десять... Ведь это ерунда! Разве измеришь человека мерой тюремного заключения? Возьмем, хотя бы, компанию «Фильки Шкворня», как ты его назвал. Рецидивисты-уголовники, отбывшие значительные сроки, а, сам знаешь, как вели себя во время аварии, как работали. Они были в курсе всех событий «Свердловска». Мне «Филька» заявил: если бы, говорит, начальнички стакнулись да решили наше золото сдать япошкам, мы бы всех пароходских устукали, а золота все равно бы не отдали, мол, на этом золоте пять лет горб гнул. Ничего не имею, – заслужил, пущай на моем горбу новый русский завод построят, а на японцев батрачить мы, говорит, не в согласии, И их было около сотни! Русские люди!.. А ты, говорят, поучал, воспитывал... Кого? Господина Волкова? Силен, силен!..
Все это было в тысяча девятьсот тридцать четвертом году. В том году, когда к нам особенно лезли закордонные гады с расцветкой ужа, но с зубами гадюки,
