хочет в это вникать, тем более после того, как я его в прошлый раз надула. Он считает, что меня нужно защищать от меня же самой, и в этом он наверно прав, но я все равно хочу, чтобы выбор оставался целиком и полностью за мной. Если я останусь жить, то потому, что всем своим существом почувствую правильность такого выбора, а не потому, что кто-то помешал мне умереть. В такси я думала, что покончу со всем, как только доберусь до дому, что главное — опередить психогейра, но дома я рухнула на диван, совершенно опустошенная, лежала, уставившись в потолок, пока не затрезвонил телефон, это был психогейр, он заставил меня пообещать, что, даже если я что-то решила, я не сделаю этого сегодня, он дал мне адрес в интернете, я заглянула туда вечером, там пишут, что желание покончить с собой возникает из- за того, что боль, которую человек испытывает, в разы превосходит душевные ресурсы человека, его угнетает, что их не хватает, чтобы с болью справиться, и что большинство покушающихся на самоубийство ищут избавления от боли и облегчения, но облегчение — это чувство, говорят они, а покончивший с собой ничего не чувствует, в том числе и облегчения, и я вижу правоту их слов, но я все равно не хочу в психушку, а чувствую, что все этим и кончится, если я останусь дома, сюда заявится психогейр с белыми халатами и перевозкой, и меня отвезут в больницу, где повсюду замки и двери, и начнут качать меня лекарствами, и все станет еще хуже, так что единственный выход для меня — исчезнуть.
Я сбежала. Покидала в папин командировочный портплед mpЗ-плеер, паспорт, тампоны, кредитку, трусы, еще кое-какую мелочовку и велела Кшиштофу отвезти меня в аэропорт «Гардемоен» на папином «БМВ», которым теперь, кстати говоря, владеет Кшиштоф, но ночью самолеты, оказывается, не летают, и мне разрешили поспать в кресле в зале вылета, я сижу в самом дальнем углу, сюда приходит лифт с перрона авиаэкспресса, но пока здесь больше никого нет, только изредка появляется уборщик, но рядом с кафе работает телевизор, недавно повторяли забеги мужчин-конькобежцев в шорт-треке на тысячу и полторы тысячи метров, и очень симпатичный кореец Ан Хьюн-Су выиграл оба. У него своя манера — на первых кругах он держится сзади и кажется совершенно не опасным, а потом, когда остается один или два круга, обходит всех по внешней дорожке. Не давая противникам ни единого шанса. Круто. Меня проняло до самого нутра. Я очень возбудилась. Валяться вот так в аэропорту мне нравится. Что-то в них есть, в аэропортах. После гибели мамы, папы и Тома я не летала, я дала себе слово, что никогда больше не поднимусь по трапу, но теперь я вижу, что зареклась я зря. Наоборот, меня тянет в полет. Даже просто пребывание на аэродроме дает ощущение свободы. Отсюда я могу отправиться куда захочу. Куда я хочу, я не знаю. Но меня тянет прочь от земли. В воздух. Мне кажется, что там я почувствую себя дома. Главное — прочь от земли.
Какое же это счастье — подняться в воздух. В одну секунду все полностью меняется. Словно бы вся прошлая жизнь остается на летном поле. Тут наверху другие правила игры и новые возможности. И как это я не подумала об этом раньше! Вот он выход — летать. Здесь наверху я рядом с папой, мамой и Томом. Я ни жива ни мертва, а так, серединка-наполовинку, и если мы упадем, то и ладно.
Мы взлетали в сторону юга, я сидела у окна и смотрела на город и фьорд. Увидев наш дом и ХГ, сообразила, что я никому не сказала, что уезжаю, и встревожилась, но через секунду подумала: черт возьми, ну и пусть теперь ищут, пусть Констанция помучается: не она ли что-то такое сделала или сказала, из-за чего я сбежала, пусть терзается раскаянием, поглаживая своего вороного коняшку, ужасно раскормленного, я наверно еще не писала об этом, но он жирный, как божье наказание.
Я лечу в Копенгаген. В аэропорт «Каструп». В сам город мне ехать не хочется. Поброжу по аэропорту, может, съем сосиску, осмотрю магазины, а потом — дальше куда-нибудь.
Я отключилась, когда самолет заскользил над фьордом, и очнулась оттого, что меня трясет проводница и спрашивает, не нужна ли мне помощь. Оказывается, я плакала во сне. Вряд ли это бывает со мной постоянно, хотя кто знает, я же сплю одна. Подушка вроде не мокрая, даже не влажная. Но я поблагодарила за такую заботу, и мне разрешили побывать в секретной комнате бортпроводниц в хвосте самолета. Пока мы шли по проходу, пассажиры — в основном мужчины с ноутбуками на коленях — провожали меня взглядами и конечно же думали, что я боюсь, что самолет упадет, вот и распсиховалась девочка. Знали бы они. Проводница, ее зовут Мона, дала мне чашку чая, и меня развезло по-настоящему, я разревелась, это так напомнило маму, она тоже считала, что все уладится, стоит выпить чаю. Но чай был вкусный, я выплакалась и вдруг вспомнила, что разнюнилась из-за сна, по-своему хорошего: мне снилась городская ратуша, которая стала местом посещения покойников, это как приходить к кому-то на свидание в тюрьму, та же процедура. Я, отстояв в очереди, подошла к окошку, заполнила форму — кого я хочу повидать, потом еще подождала, и меня проводили куда-то на верхние этажи в комнату свиданий, где за решеткой ждали умершие. Их можно было потрогать за руку, поговорить с ними, даже передать им что- нибудь. Я очень обрадовалась. И приятно поразилась столь замечательному нововведению городских властей, и такое удобное расположение, в самом центре, сел на метро — и всё. Но мамы, папы и Тома в комнате не было, только дедушка. Он был таким же как всегда, с большими руками, чуть более отстраненный может быть, но в здравом рассудке и с улыбчивыми глазами, дед сказал, что мечтает о ноже, тут время течет слишком медленно, а был бы перочинный ножичек — вот такой с тремя лезвиями, медным ободком и рукояткой из карельской березы — можно было бы строгать хотя бы. Но ножички эти дорогие, целых две тысячи крон, а денег у него нет, так что мне придется выложить свои, если я захочу морочить себе голову стариковскими причудами, но он постарается что-нибудь придумать, чтобы вернуть мне деньги, и я сказала, чтобы он не волновался, денег у меня навалом, это не проблема, он ужасно обрадовался, это было видно. Я пообещала принести ему ножичек в следующий раз и спросила, где мама с папой и Томом, но он только покачал головой: они передают привет и просят сказать, что пока еще не готовы встретиться со мной, им это слишком больно, они еще не привыкли быть мертвыми, на это нужно время, объяснил дед, зря я думаю, что умереть — это просто, вовсе нет.
Может, я в следующий раз с ними увижусь, спросила я. Возможно, ответил он и взял меня за руку, мы посидели так несколько минут, потом пришел охранник и сказал, что свидание окончено. «Из карельской березы!» — крикнул мне вслед дед в закрывающуюся дверь. Я вышла, села на ступеньках ратуши и стала смотреть на фьорд и на толпу живых, передвигающихся по площади кто пешком, кто на скейтах. Мне подумалось: как хорошо, что мама, папа, Том и дед — вместе, что они здесь в Осло, и что этот странный и огромный памятник архитектуры стал домом мертвых. Таким образом мы демонстрируем всему миру, что наше общество заботится о своих усопших, считает их интересы приоритетными. И путешественника, приплывающего морем, первыми встречают наши покойники. Такие у нас тут, в Норвегии, порядки и нравы, подумала я.
…Я еще раньше обратила внимание, что мужчина по моим понятиям лет тридцати подолгу бесстыдно рассматривает меня, а когда наши взгляды встречаются, то он кивает или улыбается. Абсолютно нормального вида, даже приятный, но все- таки не в моем вкусе, довольно грубо выструганный и с этим идиотским шнуром от мобильника в ухе, постоянно, даже когда не разговаривает по телефону, а это плохой знак, очень плохой. В конце концов он вытащил из своего кофра красную книгу, что-то написал, а потом подошел ко мне, протянул ее и по-датски предложил взять. Я вежливо отказалась, но он стал настаивать, чтобы я обязательно взяла, она может мне понадобиться. Я пожала плечами и поинтересовалась, откуда он может знать, что мне нужно, он ничего не ответил, просто положил книгу рядом со мной и исчез. Открыв ее, я увидела, что он написал: «Жду тебя в инвалидном туалете внизу через десять минут» — и нарисовал рядом эрегированный член, здоровущий. Я спустилась вниз, он ждал. Мы походили по комнатке, присматриваясь друг к другу, и в конце концов оказались по обе стороны от толчка. Мы пялились друг на друга. Я с удивлением поняла, что готова почти на все, но когда дошло до дела, он повел себя по-идиотски и все испортил. Сначала долго смотрел на меня собачьим взглядом, а потом сказал: «Иди ко мне, я не опасный, я не сделаю тебе больно».
Я развернулась на сто восемьдесят градусов и ушла. Раз не опасный, пусть катится.
Теперь я лечу в Брюссель. Делать мне там нечего, но я спросила кассиршу, куда она сама бы
