«„Двор“ — высшее достижение выдающегося русского писателя, одно из самых фундаментальных произведений современной литературы».
«В замечательной мере А.Львов сочетает в себе способность сострадательного проникновения в душу человека, сардонический анализ и могучее воображение».
«Аркадий Львов — явление уникальное… Почему-то о нем меньше пишут, чем о других писателях его судьбы и поколения, но, по-моему, он самый могущественный.
„Двор“ — особое тому подтверждение».
«Что такое большое солнце Одессы?
Это ее литература. Отныне Вы для меня один из лучей этого светила».
Аркадий Львов
ДВОР
КНИГА ПЕРВАЯ
I
Вечером, после работы, люди зажгли факелы, и каждый со своим учреждением шел на проспект лейтенанта Шмидта. Здесь они собирались в колонны, а потом, уже колоннами, двигались от улицы Розы Люксембург, бывшей Полицейской, в сторону площади Коммуны.
Колонны отделялись одна от другой интервалами, во главе каждой колонны было три человека — от партийной организации, от профсоюза и дирекции.
Иона Дегтярь был во главе колонны, и двое, которые шли рядом, чуть, на полшага, отставали: они были от профсоюза и дирекции. Когда колонна проходила мимо дома, где жил товарищ Дегтярь, люди у ворот радостно улыбались и толкали друг друга под локти, чтобы каждый хорошо увидел своего соседа, который самый первый в колонне, а в колонне, наверно, тысяча человек. Ефим Граник, маляр, про которого все говорили, что он в сто раз лучше и способнее любого художника, сложил ладони рупором и закричал на всю улицу:
— Ионе Овсеичу наш пламенный люмпен-пролетарский привет!
Дегтярь продолжал смотреть прямо перед собой, Граник опять сложил ладони рупором, потому что это было выше его сил — оставаться незамеченным, — но второй раз ему не дали крикнуть, и Степа Хомицкий, водопроводчик из домоуправления, объяснил вслух, какую ошибку сделал Граник: люмпен- пролетарий — это безработный, который и не ищет работу, а только хочет даром кушать и пить, а пролетарий — это рабочий человек, даже если он безработный.
— А может, я как раз хочу кушать и пить, а работать не хочу! — возразил Ефим Граник.
Все, кто был у ворот, засмеялись, потому что Фима Граник такой человек, который на самого себя может сделать поклеп, только бы не показаться дурачком и необразованным.
Колонны с факелами и портретами вождей, обрамленными красной хлопчаткой, медленно двигались вдоль Александровских садиков. Распорядители, ответственные за порядок, остуженными декабрьскими голосами подбадривали людей и взывали к их сознательности, потому что сзади были еще тысячи и тысячи других, которые тоже хотели идти, а не топтаться на одном месте.
Ефим Граник неожиданно побежал вперед и опять закричал:
— Ионе Овсеичу наш пламенный люмпен-пролетарский! Да здравствует Конституция!
В этот раз многие из колонны поддержали его громким ура, а потом, когда Дегтярь поднял руку вверх и воскликнул: «Да здравствует Советская Социалистическая Конституция!» — вся колонна еще громче закричала «ур-ра!»
Мадам Малая, уполномоченная Осоавиахима по дому, сказала, что Фима таки добился своего, и объяснила причины его успеха:
— Все сейчас имеют на душе то, что он имеет.
Когда Граник вернулся к воротам, каждый хотел ему лично сказать теплое слово, чтобы это слово он заметил и ответил, как люди из колонны ответили на его слова.
— Фима, — вышла вперед всех мадам Малая, — из тебя может получиться неплохой оратор.
Ефим улыбнулся, как человек, который умеет понимать преувеличение, и решительно заявил, что оратор из него получиться не может: во-первых, он недостаточно подкованный, а во-вторых, у него не хватает усидчивости, чтобы прочитать все, что написали наши вожди.
— Это он правильно сказал, — подтвердила мадам Малая и добавила, что, кроме усидчивости, нужны еще крепкие мозги и золотая голова.
На эти слова Степа Хомицкий заметил, что у Граника золотые руки и не обязательно каждому иметь золотую голову: мозги в плуг не запряжешь, сортиры не почистишь, для этого руки надо приложить.
Все, кто стоял у ворот, в том числе мадам Малая, засмеялись, а Ефим Граник крепко, по-рабочему, пожал руку Степе и каждого попросил персонально, чтобы Степе в рот палец не клали.
Колонны шли уже около часа, люди вслух восторгались, какая она большая, наша Одесса, и как много в ней населения. Степан сказал, что раньше, до революции, она была на третьем месте, после Петербурга и Москвы, а теперь на пятом — после Киева и Харькова.
Что же ты хочешь, — возразила мадам Малая, — чтобы и столице было меньше жильцов, чем у нас.
Степа сказал, напрасно мадам Малая волнуется, его вполне устраивает теперешнее состояние, а насчет жителей он привел цифры просто так.
— Но Харьков не столица, — вставил свое слово Граник. — Киев, да, столица, но при чем здесь Харьков?
— Что значит при чем? — удивилась Малая. — Еще два года назад столица была в Харькове, и товарищ Петровский сидел в Харькове, а он спрашивает, при чем здесь Харьков!
— Два года назад! — парировал Ефим. — А еще раньше в России был царь, а в Германии был кайзер, а в Австро-Венгрии был Франц-Иосиф — так что из этого!
Степа Хомицкий махнул рукой, а мадам Малая сказала, что у Фимочки в голове целый бардак и пусть Степа там немного почистит. На другого человека можно было бы обидеться за такие слова, но на мадам Малую никто во дворе не обижался, потому что она родилась в этом доме, кроме того, у нее был сын, который кончал в Москве на авиационного инженера, а до этого был летчиком и каждый год приезжал в отпуск к своей маме.
— Мадам Малая, — Граник прищурил глаз, как будто прицеливался из винтовки, — если у меня в голове то, что вы сказали, так Степу туда пускать не надо, потому что своим инструментом он сделает еще хуже.
Намеки на Степин инструмент всегда вызывали смех, но в этот раз получилось до того метко, что все
