Старый Чеперуха ответил, пол-литра не поднесли, а стопку таки поставили, и не одну, а две.
— Можете сказать, и три, — насмешливо повела плечами Катерина.
Чеперуха наморщил лоб, будто припоминает, загнул один палец, другой, третий и громко топнул ногой:
— Катерина, чтоб я так был здоров, ты права: таки не две, а три!
Зиновий нахмурился, видно, не нравилась вся сцена, Иона опять топнул ногой:
— Зюня, ты можешь быть гордый за своего папу. Твоя чалдонка угадала на все сто процентов: не две стопки, а три. Майор как раз успел сказать тост, что Бог любит троицу, но Бирючка выхватила прямо из рук, до вечера еще далеко, день только начинается, а с Чеперухой немного опоздала, так что получилось ровно три.
— Ровно три, — топнул ногой Гриша, за ним топнул Миша, — ровно три!
Мальчики прижались к деду, Иона поднял обоих на руки, как будто Первое мая или Седьмое ноября, и торжественно произнес:
— Внуки, запомните навсегда этот день! Сегодня майор Бирюк, герой Советского Союза, которому дали пост в самом Берлине, чтобы охранял нашу советскую власть, сказал вашему деду: «Иона Чеперуха, ты был прав насчет доктора Ланды, а я был неправ, и прошу тебя как солдат солдата не поминай меня лихом и прости!»
— Дед, — закричали Гриша и Миша, — он плохой, он на тебя кричал, пусть просит, пусть станет на колени, а ты скажи ему: не хочу простить!
— Внуки мои, — старый Чеперуха поцеловал одного и другого в щеки, громко крякнул, оба заложили пальцами уши, — внуки мои, человек не должен быть злой, не должен злиться. Человек может рассердиться, — Иона задумался, качнул головой, — да, рассердиться может, но злиться, держать злобу в душе не надо. Кто держит внутри злобу, тот себе портит жизнь и другим портит.
— Папаша, — сказала Катерина, — кончайте свою философию, здесь не хедер и не красный уголок.
— Катерина, — Иона подошел вплотную, положил руку на плечо, — откуда у молодой женщины столько желчи на людей? Пойди к доктору, проверься на камни, может быть, надо сделать операцию, пока не поздно.
— Не ваша забота, — Катерина наклонила голову, сбросила руку. — Не я садила вашего Ланду, но раз посадили, значит, было за что. Так просто, ни с того ни с сего, не садят.
— Дурочка, — сказал Иона, хотел опять положить руку на плечо, но Катерина уклонилась, — дурочка, вместо того чтобы вылеживаться по утрам и гадать на кофейной гуще, лучше вставай спозаранку, как встает Иона, и включи свой репродуктор.
— Тьфу, — сплюнула Катерина, — а горел бы он огнем, ваш репродуктор!
— Дед, — закричали хором Миша и Гриша, — а горел бы огнем твой репродуктор!
Катерина завела руку кверху, вроде собирается шлепнуть, но в это время постучал за стеной Федя Пушкарь:
— Эй, прекратите свой гармидер и слушайте, что говорит радио.
— О! — Иона поднял свой палец к потолку, все машинально посмотрели вслед, как будто ожидали голоса сверху, но голос шел сбоку из-за стены: Федя Пушкарь сделал как можно громче, чтобы соседи могли послушать вместе с ним.
Начало уже пропустили, но по смыслу легко можно было догадаться, что диктор — все узнали голос Левитана — говорит про врачей:
— …были арестованы неправильно, без каких-либо законных оснований… — В комнате у Пушкаря радио сильно затрещало, Зиновий быстро включил свой приемник и сразу нашел станцию. — Показания арестованных, якобы подтверждающие выдвинутые против них обвинения, получены работниками следственной части бывшего Министерства госбезопасности путем применения недопустимых и строжайше запрещенных советскими законами приемов следствия…
— Да где же здесь про вашего Ланду? — развела руками Катерина.
Старый Чеперуха, хотя никто не просил, подскочил к приемнику, сделал на полную громкость, так что теперь глухонемой мог услышать. Левитан говорил торжественным голосом, как во время войны, когда передавали приказы Верховного Главнокомандующего про победы наших войск над немцами и наступление на Берлин:
— Привлеченные по этому делу полностью реабилитированы, из-под стражи освобождены, а лица, виновные в неправильном ведении следствия, арестованы и привлечены к уголовной ответственности.
— Ах, сукины дети! — Иона хлопнул в ладони, Гриша и Миша тоже хлопнули и повторили вслед за дедом: — Ах, сукины дети!
Катерина схватила Гришу и Мишу, в один прием обоих, за уши, закричала, чтоб не повторяли уличные слова, старый Чеперуха наклонил голову, подставил прямо под руку, пусть хватает его, а на детей пусть руку не поднимает.
Катерина вдруг заплакала, набросилась на Зиновия:
— Что, христарадник, доигрался, дождемся, теперь молчишь, как истукан! Господи, за что, — Катерина затрясла руками, — за что, Господи!
— Чаддонка, — весело закричал Иона, — перестань свои кулацкие штуки, а то допросишься у Бога, что будешь опять, как та старуха в сказке про золотую рыбку, сидеть у разбитого корыта!
— Зиновий, — Катерина вытерла кулаком слезы, видно было, что уже взяла себя в руки, — ты скажи своему Ионе Аврумовичу, кто привык всю жизнь жить в нужнике, того в нужнике и похоронят, а я сама у отца-матери жила по-людски, и мои дети будут жить по-людски, а не только ваши Ланды да Гизеллы.
— Наши Ланды да Гизеллы? — переспросил Зиновий. — Что ты имеешь в виду?
— А то имею в виду, — скривилась Катерина, — что все люди имеют в виду, и нечего пялить зеньки, как солдат на вошь.
— Как солдат на вошь, как солдат на вошь! — обрадовались Гриша и Миша, подбежали к деду и спрятались за спиной.
— А ну, байстрюки, марш одеваться! — скомандовала Катерина.
— Подожди, — остановил Зиновий. — Я просил тебя объяснить, что ты имела в виду: какие наши Ланды да Гизеллы?
— Зюня, — встрял старый Чеперуха, — не придирайся к человеку: ничего она не имела в виду. Она просто повторяет то, что говорят другие: наши евреи умеют устраиваться. Да, — сказал Иона, — умеют. Но я хочу у тебя спросить, Катерина батьковна: ты говоришь, что живешь в нужнике, а по-моему, твой Зюнчик тоже сумел неплохо устроиться, и покойный Дегтярь был тысячу раз прав. А что касается нашего доктора Ланды, так пусть Иона Чеперуха не доживет до того дня, когда его внуки будут жить в квартире доктора Ланды, потому что доктора Ланду посадили в тюрьму. Кому нравится, пусть въезжает, а Иона Чеперуха, его сын и внуки на чужих костях в рай въезжать не будут.
— Только на своих биндюгах, — засмеялась Катерина. — У вас в Одессе, как послушать, так каждый биндюжник — Дюк Ришелье.
— Ерусалимские дворяне, — крикнул из-за стены Федя Пушкарь, — чумакам не свояки: ездют верхом на чужом горбу!
— Вот, — Катерина указала рукой на стену и поддела носком плинтус, чтоб сосед мог лучше услышать, — так и жить будем: пусть всякий Федя ухом приложится — да еще дырку в декорации просверлит.
За стеной послышался смех, но тут же оборвался: человек зашелся в сильном кашле и никак не мог унять.
— Федя, — постучал кулаком Иона, — а ты не затыкай себе рот: не дай Бог навсегда поперхнуться можно.
— А вы, Иона Аврумович, не волнуйтесь, — нарочно громко, чтоб хорошо было слышно за стеной, сказала Катерина. — Федя хоть подавится, а слово свое, где надо, скажет. За ним не пропадет. Раньше до Дегтяря да Малой бегал, а теперь на повышение пошел — прямо на Бебеля половичок сладили.
— Ну, чалдонка, ну, баба, — Иона развел руки, захватил Катерину в охапку, — вот за это я тебя люблю! Не то, что наши одесситки: только на мужа гаркают и своими ляжками трясут!
