Место каждого пассажира — его временный дом; большинство пассажиров были жильцы неряшливые. Но один уголок казался чистым и обманчиво прохладным. Там сидел человек, несомненно зажиточный, и нежная черноволосая девушка, опиравшаяся лакированными туфельками на безукоризненный кожаный чемодан.
Это был доктор Уил Кенникот и его молодая жена Кэрол.
После года ухаживания они поженились и теперь возвращались в Гофер-Прери из свадебного путешествия по горам Колорадо.
Вид этих кочевых орд, населяющих медленные пассажирские поезда, не был для Кэрол чем-то неожиданным. Она познакомилась с ними во время поездок из Сент-Пола в Чикаго. Но теперь, когда ей предстояло жить среди этих людей, облагораживать их, подбадривать, украшать их жизнь, они возбуждали в ней острый и тревожно-брезгливый интерес. Они пугали и подавляли. Они были такие серые! Она всегда утверждала, что в Америке нет отсталых крестьян, и теперь отстаивала перед собой свое мнение, стараясь увидеть признаки предприимчивости и одухотворенности в молодых фермерах-шведах и в коммивояжере, трудившемся над бланками своих заказов. Но пассажиры постарше — как янки, так и норвежцы, немцы, финны, канадцы, — все, казалось, примирились с бедностью. «Они-то уж, несомненно, простые, темные крестьяне!» — вздыхала она.
— Неужели нельзя их пробудить? Что если бы они познакомились с научными методами земледелия? — допытывалась она, хватая за руку Кенникота.
Медовый месяц произвел в ней большую перемену. Она испугалась вихря пробудившихся в ней чувств. Уил оказался великолепным человеком — веселым, сильным, удивительно опытным в устройстве биваков на лоне природы, нежным и деликатным в те часы, когда они лежали друг подле друга в палатке, разбитой среди сосен где-нибудь высоко, на уединенном горном отроге.
Он поймал ее руку, пробудившись от мыслей о практике, к которой теперь возвращался.
— Этих людей? Пробудить? Зачем? Они счастливы!
— Но они так провинциальны. Нет, это не то слово. Он и… о, они так глубоко увязли в грязи!
— Вот что, Кэрри. Тебе придется оставить свои городские представления, что если у человека не выутюжены брюки, — значит, он дурак. Эти фермеры очень сметливы и деятельны.
— Я знаю! Вот это-то и больно. Жизнь, видно, дается им нелегко. Все эти уединенные фермы, скрипучий поезд…
— Ну, это им нипочем. А кроме того, жизнь быстро меняется. Автомобиль, телефон, бесплатная доставка покупок по деревням. Все это теснее и теснее связывает фермеров с городом. Конечно, нужно время, чтобы насадить это там, где пятьдесят лет назад была первобытная глушь. Но уже и теперь ведь фермер садится субботним вечерком в свой форд или оверленд и попадает в кино быстрее, чем вы, живя в Сеит-Поле, — трамваем.
— Ив этих городках, мимо которых мы проезжаем, они ищут отдыха от своей бесцветной жизни? Неужели ты не понимаешь? Да взгляни только на них!
Кенникот был изумлен. С детства он видел эти города из поезда, на этой же самой железнодорожной линии. Он проворчал:
— Да что же в них худого? Отличные, преуспевающие городки. Ты бы удивилась, узнав, сколько пшеницы и ржи, картофеля и кукурузы отгружают они ежегодно.
— Но они так безобразны!
— Согласен, что они не так уютны, как Гофер-Прери. Но дай срок!
— Что это изменит, раз нет никого, кто хотел бы и умел распланировать их? Сотни заводов стараются придать красивый вид автомобилям. А эти городки отданы на волю случая. Нет! В этом нет ничего хорошего. Нужно же было суметь придать им такой жалкий вид!
— Ну, они не так уж плохи, — коротко возразил Кенникот.
Он стал ловить ее руку — это называлось у них «играть в кошки-мышки». Но на этот раз она впервые не ответила на его шутливую ласку. Она смотрела на Шенстром, поселок с полуторастами жителей, к которому подходил поезд.
Бородатый немец и его жена с вытянутыми трубочкой губами вытащили из-под сиденья огромный саквояж из искусственной кожи и выбрались из вагона. Станционный служащий подал в багажный вагон тушу теленка. Других признаков какой-либо деятельности в Шенстроме не было. В станционной тишине Кэрол слышала, как где-то в стойле била копытом лошадь и плотник приколачивал дранку.
Деловой центр Шенстрома тянулся на целый квартал вдоль железной дороги. Это был ряд одноэтажных лавок, крытых оцинкованным железом или гонтом, выкрашенным в красный или ядовито- желтый цвет. Постройки были разнокалиберны и казались временными сооружениями, словно хижины золотоискателей из кинофильма. Станция помещалась в небольшом однокомнатном здании; с одной стороны к ней примыкал заляпанный навозом хлев, с другой — зерновой элеватор малинового цвета. Этот элеватор с башней, возвышавшейся над гонтовой крышей, напоминал злобного широкоплечего верзилу с маленькой заостренной головой. Единственными пригодными для людей зданиями, видными из вагона, были красная кирпичная, весьма претенциозная католическая церковь и дом священника в конце Главной улицы.
Кэрол потянула мужа за рукав.
— Я думаю, ты не скажешь вот про этот городок, что он «не так уж плох»?
— Эти немецкие поселки действительно развиваются медленно. Тем не менее… Взгляни-ка, вон человек выходит из мелочной лавки и садится в большущий автомобиль. Я с ним знаком. Ему принадлежит чуть ли не полгорода, не считая лавки. Его зовут Раускэкл. Скупил множество закладных и спекулирует землей. Хорошо варит голова у этого малого. Говорят, он стоит добрых триста или четыреста тысяч долларов. У него желтый кирпичный домина с садом. Дорожки выложены плитками, все устроено превосходно. Но это на другом конце города, отсюда не видно. Я как-то раз проезжал мимо. Да, вот он какой!
— Ну, если у него столько всего, тогда совсем нет оправдания тому, что я здесь вижу. Если бы его триста тысяч вернуть городу, как оно и следует, можно было бы сжечь все лачуги и на эти деньги создать чудеснейший городок, мечту! Это была бы жемчужина! Почему фермеры и горожане дают волю этому барону?
— Должен признаться, я иногда не совсем тебя понимаю, Кэрри. Почему дают ему волю? Да им без него не управиться! Пусть он ограниченный старый немец и пусть пастор веревки из него вьет, но когда нужно ухватить хороший кусок земли, тут он настоящий волшебник!
— Понимаю. Он для них символ красоты. Город создал его вместо того, чтобы создавать настоящие дома.
— Честное слово, не понимаю, куда ты клонишь? Ты просто устала от долгой езды. Тебе сразу станет лучше, когда ты приедешь домой, и примешь ванну, и наденешь свой голубой халатик. О, это опасное одеяние, моя маленькая колдунья!
Он сжал ей руку и многозначительно поглядел на нее.
Они двинулись дальше, уходя от пустынной тишины Шенстрома. Поезд скрипел, гремел и раскачивался. Было душно до головокружения. Кенникот заставил жену отвернуться от окна и положить голову ему на плечо. Слова мужа немного рассеяли ее скверное настроение. Но ей не хотелось расставаться со своими мыслями, и когда Кенникот, уверившись в том, что разрешил все ее недоумения, вытащил шафраново-желтую книжку уголовных рассказов, она снова подняла голову.
«Здесь, — размышляла она, — самая молодая страна мира: север Среднего Запада. Страна молочного скота и чудесных озер, новейших автомобилей и хибарок из толя, страна красных силосных башен, грубой речи и безграничных надежд. Страна, которая кормит четверть мира, хотя работа здесь еще только началась. Несмотря на все свои телефоны, банковские счета, пианолы и кооперативные союзы, эти потные фермеры, по сути дела, еще только поднимают целину. Несмотря на все изобилие и богатство, это все еще первобытная страна. Что ждет ее впереди? — думала она. — Неужели и эти ровные, бескрайние поля, как хлопьями копоти, покроются городами и фабриками? Что там будет — красивые, добротные дома для всех? Или самодовольные дворцы, окруженные угрюмыми лачугами? А люди? Потянется ли молодежь к знанию и радости? Будет ли у нее желание бороться с веками освященной ложью? Или будущее здесь — это толстые, дряблокожие женщины, вымазанные жиром и белилами, вырядившиеся в шкуры животных и окровавленные
