пальцем.
— Мертв, — констатировала она. Потом подошла ко второму. — Этот тоже. Умерли довольно давно.
Колеблющийся свет упал на третьего узника — точнее, узницу. Она была еще жива.
«Едва жива».
Руки и ноги скованы цепями, лицо осунулось от голода, губы потрескались от жажды; она прижимала к себе какие-то грязные окровавленные тряпки. Ее пятки скребли по полу, когда она попыталась забиться еще дальше в угол, слабо лопоча что-то по-кантийски и заслоняясь рукой от света.
«Это я помню. Единственное, что еще хуже темноты, это когда появляется свет. Свет всегда означает допрос».
Глокта нахмурился и перевел взгляд своих судорожно подергивавшихся глаз с двух изувеченных трупов на съежившуюся в углу девочку. Голова кружилась от напряжения, жары и вони.
— Ну что же, здесь очень уютно. И что они вам сказали? Харкер прикрыл ладонью нос и рот и неохотно вступил в камеру. За его плечом маячила огромная фигура Инея.
— Пока ничего, но я...
— От этих двоих вы уже ничего не добьетесь, это точно. Надеюсь, они подписали признание?
— Э-э... не совсем. Наставник Давуст не особенно интересовался признаниями коричневых. Мы просто, вы понимаете...
— И вы не смогли позаботиться даже о том, чтобы они оставались живы, пока не сознаются?
Харкер сердито насупился.
«Как ребенок, несправедливо наказанный школьным учителем».
— У нас осталась девчонка, — резко ответил он.
Глокта посмотрел на нее сверху вниз, посасывая языком то место, где у него когда-то были передние зубы.
«Ни метода. Ни цели. Жестокость ради жестокости. Наверное, меня бы стошнило, если бы я сегодня что-нибудь ел».
— Сколько ей лет?
— Наверное, около четырнадцати, наставник, но я не понимаю, какое это имеет значение.
— Значение, инквизитор Харкер, такое, что четырнадцатилетние девчонки редко устраивают заговоры.
— Я полагал, что лучше подойти к делу досконально.
— Досконально? Вы хотя бы задали им какие-либо вопросы?
— Ну, я...
Трость Глокты хлестнула Харкера по лицу. Резкое движение отозвалось острой болью в боку, хромая нога подвернулась, и Глокта был вынужден ухватиться за руку Инея, чтобы не упасть. Инквизитор взвыл от боли и неожиданности, врезался в стену и сполз на загаженный пол.
— Вы не инквизитор, — прошипел Глокта, — вы, мать вашу, просто мясник! Посмотрите, в каком состоянии камера! И вы угробили двоих свидетелей! Какая от них теперь польза, идиот? — Глокта наклонился вперед. — Или, может быть, таково и было ваше намерение? Может быть, Давуст убит завистливым подчиненным? Мелкой сошкой, которая потом заткнула рот свидетелям, а, Харкер? Может быть, мне стоит начать расследование с самой инквизиции?
Харкер попытался подняться на ноги, но на него надвинулся практик Иней, и он снова съежился по полу у стены. Из носа у него закапала кровь.
— Нет! Нет, прошу вас! Это вышло случайно! Я не хотел их убивать! Я хотел узнать, что произошло!
— Случайно? Вы либо предатель, либо полная бездарь, а мне не нужны ни те ни другие! — Глокта наклонился еще ниже, не обращая внимания на боль, простреливающую позвоночник снизу доверху. Его губы растянулись в улыбке, обнажив беззубые десны. — Я уже понял, что твердая рука — самое действенное средство, когда имеешь дело с дикарями, инквизитор. И вы сами убедитесь, что нет руки тверже, чем моя. Ни здесь, ни где-либо еще. Уберите от меня этого слизняка!
Иней ухватил Харкера за одежду и поволок его к двери по грязному осклизлому полу.
— Подождите! — вопил инквизитор, цепляясь за дверной косяк. — Прошу вас! Вы не можете так поступить!
Его крики стихли в глубине коридора. В глазах Витари плясала легкая усмешка, словно эта сцена доставила ей большое удовольствие.
— Что будем делать с этим бардаком?
— Распорядитесь, чтобы здесь прибрали. — Глокта прислонился к стене, ощущая, как в боку все еще пульсирует боль, дрожащей рукой вытер пот с лица. — Помещение вымыть. Тела похоронить.
Витари кивнула в сторону единственной выжившей:
— А куда ее?
— В ванну. Одеть. Покормить. И пусть идет куда хочет.
— Вряд ли стоит ее мыть, если потом она вернется в Нижний город.
«Тут она права».
— Ну хорошо. Она была служанкой Давуста, значит, может служить и мне. Пускай возвращается к работе! — крикнул он через плечо, уже ковыляя к двери.
Нужно было поскорее выйти отсюда. Он задыхался в этой камере.
— Не хочу вас разочаровывать, однако наши стены трудно назвать неприступными в их теперешнем плачевном состоянии... — Оратор запнулся при виде Глокты, который, подволакивая ногу, переступил порог кабинета для совещаний правящего совета Дагоски.
Кабинет являл собой полную противоположность камере внизу.
«Я бы сказал, что это самая прекрасная комната, какую я видел в жизни».
Стены и потолок сплошь украшала тончайшая резьба. Изощренные геометрические узоры вились вокруг сцен из кантийских легенд, изображенных в натуральную величину; картины сверкали золотом и серебром, сияли яркими красными и синими красками. Пол был украшен изумительно сложной мозаикой, длинный стол, инкрустированный спиралями темного дерева и светлыми кусочками слоновой кости, отполирован до блеска. Из высоких окон открывался великолепный вид на пыльные унылые городские просторы и сверкающий залив за ними.
Женщина, поднявшаяся с места, чтобы приветствовать вошедшего Глокту, выглядела под стать великолепному убранству кабинета.
«В высшей степени».
— Я Карлотта дан Эйдер, — сказала она, непринужденно улыбаясь и протягивая гостю обе руки, словно старому другу, — магистр гильдии торговцев пряностями.
Глокта должен был признать, что она произвела на него впечатление.
«Хотя бы своей выдержкой. Ни малейших признаков отвращения. Она приветствует меня так, словно я вовсе не дергающийся кособокий урод и развалина. Она приветствует меня так, словно на вид я не хуже ее самой».
На Карлотте было длинное платье в южном стиле — голубой шелк с серебряной отделкой; оно мерцало и переливалось вокруг ее тела под прохладным ветерком, долетавшим из высоких окон. Украшения потрясающей ценности поблескивали на ее пальцах, запястьях, шее. Глокта уловил странный аромат, когда она подошла ближе.
«Сладко. Как те самые пряности, что создали ее богатство».
И все это, как оказалось, действовало на него.
«Я, в конце концов, мужчина. Просто немного меньше, чем прежде».
— Мне следует извиниться за свой наряд, но в жару кантийская одежда так удобна! Я очень привыкла к ней за эти годы.
«Она извиняется за свой внешний вид, как гений мог бы просить прощения за свою глупость».
— Ничего страшного. — Глокта поклонился низко, как только смог с учетом бесполезной ноги и
