в углу на столе одежды критический взгляд:
– Негусто. Но… – Она делает по комнате буквально три точно рассчитанных шага и извлекает из тряпочной массы темные джинсы, светло-серую рубашку и черный замшевый пиджак. Слегка нахмурившись, она добавляет к ним узкий шерстяной галстук – где она вообще его углядела? Потом она задумчиво кивает и поворачивается ко мне: – Вот. Это, конечно, далеко не вечерний костюм, но ты же у нас художник – тебе положено быть эксцентричным. Долой тупые смокинги! Мы им покажем новую вечернюю мужскую моду от Влада Потоцкого. Ой, ботинки забыла… Вот, возьми вот эти замшевые, к пиджаку. Марш в свой кабинет и примерь все это. Я хочу посмотреть, что у меня получилось.
Я повинуюсь, чувствуя себя маленьким мальчиком под суровым материнским взглядом. Ну да, мне четыре года, у меня нет ни прав, ни собственного достоинства… Иду, правда, не в кабинет, а в туалет – я все-таки хотел бы узреть себя в зеркале, перед тем как позориться перед ней.
Она выбрала хорошие вещи – они радикально разные, но каким-то образом сочетаются друг с другом. Это меня совершенно не удивляет. Мне интересно другое. Размер штанов и пиджака она, допустим, на глаз определила. Но как она угадала размер ботинок?
Я повязываю галстук и несколько секунд смотрю на себя в зеркало. Я собой недоволен. У меня идиотский вид – не из-за вещей, с ними-то все в порядке. Но выражение моего лица – потерянное, глупое и какое-то обиженное – оставляет желать много лучшего. Умыться, что ли? Если бы мое дерьмовое моральное состояние можно было просто смыть с физиономии…
Плеснув себе водой в лицо, я решительно выхожу к Марине.
Она ждет там же, в кладовке, пританцовывая от нетерпения. При виде меня она удовлетворенно кивает:
– Да! Хотя… Подойди ко мне.
Я понятия не имею, что она хочет сделать, и потому Марина застает меня врасплох.
Она поднимается на цыпочки и запускает пальцы в мои волосы, приводя их, очевидно, в еще больший, чем обычно, беспорядок. Ну да – ей же нравится, когда они растрепаны. Она об этом говорила… Или я это придумал?
Я чувствую ее прохладные пальцы на своей коже, смотрю прямо в ее темные глаза – она приблизила свое лицо вплотную к моему. Я вижу ее ресницы – они такие длинные, и одна зацепилась за другую. Я чувствую аромат ее волос – этот запах, как и их цвет, ни на что не похож и словами неописуем.
Я забыл, как люди дышат.
Мне хочется зажмуриться – я не могу сейчас смотреть ей в глаза. Она увидит в моем взгляде то, чего я не должен ей показывать.
И я не могу – потому что я не хочу пропустить ни единой секунды, когда мне можно смотреть на нее вот так, близко-близко. Я хочу стоять с ней так долго. Всегда. Я хочу запустить руки в ее волосы, и сжать ее лицо в ладонях, и узнать, прохладные ли у нее щеки: мне почему-то кажется, что да, такие же, как руки. Она такая бледная – словно Снегурочка. Кажется, что должна быть и холодная. Я так хочу это проверить.
Но мои руки безвольно опущены вдоль тела, и я чувствую, что они дрожат. Стыд какой. Если бы я мог провалиться под землю или хотя бы оторвать от нее взгляд, спрятать глаза, чтобы она не видела моего потрясения, не была свидетельницей моего позора – так близко, во всех унизительных подробностях. Но я не могу.
Но она еще не закончила свою пытку. Ее руки оставляют в покое мои волосы, она ослабляет слегка узел галстука и расстегивает верхнюю пуговицу рубашки. Я чувствую ее пальцы на своей шее – мимолетное, быстрое прикосновение, от которого ноги становятся ватными, а джинсы… очень тесными. А потом она опускает руки на пояс моих брюк и вытаскивает наружу край рубашки.
Я слышу, как у меня перехватывает дыхание.
Господи, пошли мне мгновенную, легкую смерть. Прямо сейчас.
Зачем она это делает? Неужели она не понимает, ЧТО она делает?
Она отступает на шаг назад, смотрит на меня и ласково улыбается.
Как так может быть, что один человек готов сдохнуть от возбуждения, а второй улыбается, как будто ровным счетом ничего не происходит?
Она улыбается шире:
– Ну вот – теперь ты просто совершенство. Настоящий Alfa Male, как он есть.
Это уже слишком. Я закрываю глаза. Если умереть у меня сейчас не получится, так я хотя бы спрячусь от ее взгляда. Но с закрытыми глазами все еще хуже – в темноте я только четче осознаю ее близость. И ее холод, от которого меня бросает в жар.
Я снова смотрю на нее. Она уже не улыбается – у нее какое-то странное, непонятное мне выражение лица. Словно она смотрит не на меня, а в какую-то темную и далекую точку и видит там что-то свое. А потом она испускает легкий вздох и коротко кивает, словно приняв какое-то решение, и говорит с очередной из своих полу-улыбок:
– Ты как собирался добираться до театра?
Откуда у меня берется голос, чтобы ответить? Но я все-таки ухитряюсь пробормотать:
– Никак не собирался. Я ведь забыл про вечеринку. Но тут же можно пешком дойти.
Марина говорит решительно:
– Глупости – арт-директора пешком на такие вечеринки не ходят. Поедешь со мной. Мы должны приехать вместе – это будет правильно.
Я киваю – голос меня снова покинул. Такая красивая и хрупкая на вид женщина – а на самом деле она настоящий монстр. Как я выдержу поездку в машине? Специально она, что ли, надо мной издевается?
Она тоже кивает – с чувством глубокого удовлетворения от созерцания дела рук своих: моего костюма, прически и, надо думать, перевернутого лица. И уходит.
Я возвращаюсь на свое рабочее место как зомби. До выезда на наше мероприятие остался какой-то час – переодеваться уже нет смысла. Да и как я могу, когда она сама меня уже высочайше одобрила и даже причесала? Работать я не в состоянии – я просто не вижу, что у меня на экране компьютера. Мне остается только закурить очередную сигарету – руки до сих пор предательски дрожат – и сделать вид, что я с глубоким вниманием изучаю сигнал свежего номера, который лежит у меня на столе с утра. Это тот самый номер, куда мы поставили съемку с безголовыми манекенами, которую она с таким восторгом придумывала во время нашего обеда.
Номер открывается как раз на втором развороте этой съемки. Один из наших манекенов стоит у обшарпанной кирпичной стены, повернувшись к ней спиной, – он явно собирается драться с двумя другими манекенами, которые «подошли» к нему справа и слева. Намек, понимаете ли, на уличную агрессию – часть настоящей мужской жизни, о которой, как я думаю, наши читатели не имеют ни малейшего представления: по статистике, нас читают в основном женщины и гомосексуалисты. Я смотрю на фотографию, и на секунду мне кажется, что зрение мне изменяет.
Манекен у стены – тот, который потенциальная жертва, тот, что должен защищаться, – одет точно так же, как я сейчас.
Марина одела меня, как манекен из нашей съемки.
Ей понравилась эта съемка. Она сказала, лукаво улыбаясь, что я угадал. Она хотела увидеть на наших страницах мужчину своей мечты – и увидела: я одел наши манекены правильно.
А теперь она одела в эти вещи меня и хочет ехать со мной в одной машине.
Хочет быть этим вечером со мной?
Во рту у меня пересохло.
Я знаю, как называется ослепительное чувство, которое заставляет мое сердце биться так, будто оно вот-вот выломится из груди. Надежда.
Глупая, бестолковая, подростковая, мучительная – но все-таки надежда.
Глава 6
Когда примешь решение, даже глупое и неправильное, жить сразу становится легче. Да, ты понимаешь, что у твоего решения будут последствия, что это не конец тревогам, а начало проблем. Но так лучше и проще, чем терзаться сомнениями. Сомнения выматывают. Принятие решения дает силы – даже для того, чтобы нести потом за него ответственность. Решение, даже тяжелое, приносит с собой некое
