Тропа длиною в жизнь

раз он бы пристроился поближе к женщинам: посмотреть, как узор наводят, но сейчас… Сейчас есть кое-что интереснее. Гораздо интереснее.

Отец сидит на хозяйском месте, возле самого очага, и мастерит копье: наконечник прилаживает. Дело непростое; Волчонок уже это знает, видел. Наконечник из двух половинок собирается: вначале в паз заводится большая часть, с боковой выемкой, а потом с другой стороны к острию еще приставляется пластина. Все это нужно подогнать, закрепить смолой и ремешками… Интересно! Когда же копье готово, нипочем не догадаться, что наконечник-то не цельный, сборный.

Он жадно наблюдает за отцовскими руками – издали, из-под материнского локтя. Вдруг… Их глаза встречаются, и улыбка вновь раздвигает густую поросль на отцовском лице. – А ну-ка, иди сюда!

Он не заставляет себя долго просить, семенит босыми ножонками через все жилище. Громадная ручища подхватывает его, усаживает рядом. – Не замерз?

Отец полуголый: здесь, у очага, и совсем жарко. Все же он накидывает на сына край медвежьей шкуры.

– Ну, смотри, учись! Никто больше таких копий не делает. Только мы, сыновья Тигрольва! Другие-то – хоть бы те же Волки – наконечник из цельного куска кремня делают, а у нас и копье полегче, и удар точнее…

В такие вечера отец любил поговорить. И о чем бы он ни говорил, все рано или поздно сводилось к одному: они, дети Тигрольва, – особые. Лучшие мастера, лучшие охотники, лучшие воины… Ну, может быть, еще дети Ледяной Лисицы. Их предки, их духи-покровители, – самые древние, самые могучие. Они привели два великих Рода издалека и дали им эти земли… Отец говорил, нимало не заботясь о том, все ли понятно его маленькому сыну. А может быть, и не только для него были его речи? И не столько для него?..

– Помни, Волчонок! Это ты сейчас Волчонок, пока, до срока. А скоро ты станешь сыном Тигрольва. Самым смелым, самым могучим!

Должно быть, в один из таких вечеров Волчонок осмелел. (Нет! Это было не зимой и не в доме. Весной это было, вот когда. Отец его на реку взял, лед смотреть.) Черная вода несла лед; проплывали целые острова, бело-серые, с черными крапинами птиц, орущих, галдящих, перелетающих с острова на остров; крутились, сталкиваясь, отдельные льдины. Пронзительно пахло свежестью, и запах этот смешивался с запахом кожи, мокрой шерсти и чего-то еще. Родного. Знакомого. Он на миг вжался лицом в отцовскую малицу, чтобы сильнее вобрать в себя этот запах, постоял так какой-то миг и, запрокинув голову вверх, смело посмотрел в бородатое лицо:

– Отец, зачем ты бьешь маму? Не надо. Она хорошая.

Кажется, охотник смутился. Во всяком случае, не сразу нашелся с ответом. Он подхватил сына на руки и посмотрел ему прямо в глаза, внимательно и строго:

– Да. Мама хорошая. МАМЫ хорошие. Но мы мужчины, сыновья Тигрольва. Наш великий Прародитель дал нам жен для того, чтобы они рожали наших детей и заботились о них и о нас. Мы должны кормить наших жен. Защищать наших жен. И наказывать их, когда они виноваты. Наши братья-тигрольвы поступают так же. И ты будешь так же поступать, когда вырастешь и станешь нашим сородичем.

– Но мама так старается! Она не виновата, это все Койра…

Шлепок по губам заставил его замолчать:

– Запомни, Волчонок, запомни хорошенько: все они – твои матери. А Койра – старшая. Ты понял?

Он молча кивнул в ответ.

На том разговор и закончился. И все же он помог. На какое-то время помог. Тогда отец его любил.

Братья. Старшие. Слишком старшие: оба ему в отцы годились; давно жили своими семьями. А запомнились хорошо, даже имена. Самый старший, Оймирон, был весь в отца, и статью, и характером: такой же кряжистый, такой же волосатый (только без проседи), суровый, степенный, надежный. Двое сыновей у него было; младший – тот самый Крепыш. Кличку эту он от отца своего перенял, и ничего, прижилась. Взрослые так их и звали: Крепыш-старший и Крепыш-младший.

Средний брат, Пейяган, был совсем другим. Долговязый, жилистый, с крупным подвижным лицом, не похожим своими чертами ни на отцовское, ни на материнское, он не отличался ни спокойствием, ни надежностью. Нет, он не был вертляв, но если присаживался, казалось, ему не сидится на месте, если вставал и куда-то шел, казалось, он ищет, где бы присесть или прилечь. Насмешник, не веселый – злой насмешник, он любил жестокие проделки и, как поговаривали, за какую-то из своих шуток едва не поплатился изгнанием. Он прогнал двух жен, и бездетная вдова из Рода Ледяных Лисиц нянчила оставшихся под его кровом ребятишек: двух девчонок и мальчишку – того самого, по прозвищу Лизун. Сам Пейяган, похоже, на своих детей не обращал никакого внимания. А прозвищ у него самого было несколько: Выворотень, Змеиный Язык, Шатало. Были и покруче.

Отец только злобно фыркал, когда речь заходила о его среднем сыне, а Койра его любила. И жалела. Он платил тем же; мать была единственным существом, которое любил этот странный человек. Впрочем, охотился он мастерски и как-то играючи. Казалось, то, над чем его отец и старший брат трудились, Пейягану само плыло в руки. Это Аймик понял позднее, когда сам стал взрослым охотником.

Волчонку братья не уделяли особого внимания. Однако он догадывался, что кличкой Недоношенный обязан Пейягану. Знал и другое: подойдет время Посвящения, и Оймирон сделает для него все, что полагается старшему брату. Так бы оно и было…

С чего все началось? Быть может, с его привычки вслушиваться в разговоры взрослых о предках и духах, об их великом Роде? Нет, не с этого! Даже тогда он чувствовал: не гонят потому, что им самим нужен такой слушатель, – оцепеневший от восторга, ловящий ртом каждое слово… Потому-то и «не замечают»; когда нужно, – прогоняют сразу же. Даи не один он из ребятишек любил послушать байки взрослых. Больше других, быть может, но не один. Нет, все началось с другого. Пожалуй, с чужого языка.

4

Они нечасто оставались вдвоем, он и мать, и никого рядом. Так почти не случалось.

– Сынок, пойдем по воду, хочешь? Не к ручью, а к реке. Еще бы не хотеть.

Они спускались по знакомой тропке, через звенящий луг, вниз, в заросли бурьяна, где трава выше маминого роста, где приходится веткой от гнуса отмахиваться, да еще под ноги смотреть повнимательнее: не наступить бы ненароком на ползуна! Сквозь березняк – вновь на открытое место, где невольно жмуришься от солнца. А река – вот она, Хайсер – Большая Рыба! Действительно, как рыба, искрится, переливается чешуей на солнце, словно дышит, словно плавниками поводит. Теперь еще один спуск, самый крутой, и… И тут мама запела.

Волчонок даже рот открыл от изумления. Что это такое? Поет, а слова какие-то исковерканные; некоторые и вовсе не понять. Как это у них, у ребят, бывает, когда понарошку начнут между собой болтать на «зверином языке»…

– Мама, мама, это ты понарошку, да? Как будто по-звериному?

Она улыбнулась:

– Нет, Серенький. Это наша песня, дочерей Волка. На языке нашего Рода.

Мальчик опешил:

– А… А почему вы не по-человечески говорите?

– По-человечески. Только на другом языке. На том, который был нам дан нашими предками.

Вот это да! Такого он и представить себе не мог. Оказывается, там, где жила его мама, люди говорили по-другому, совсем непонятно. Но и это еще не все. Оказывается, есть такие общины, где люди и вовсе по- чудному говорят, их даже мама понять не может!

После этой прогулки даже мужские посиделки у общих очагов надолго забылись. Он пользовался каждым удобным случаем, чтобы спросить у матери: «А как вы это называете?», «А как сказать по- вашему?..» И мать тихонько отвечала. Иногда сама чему-то учила. Вскоре они уже начали переговариваться между собой на «волчьем» языке. И ту песенку Волчонок выучил. И не только ее… Все было хорошо, пока об этом не узнал отец.