— которому и я бы позавидовал.
Таким образом был решен вопрос не только с работой, но и с карьерой Денисии. Она сразу же занялась своим фондом и, преодолевая все бюрократические препятствия, упорно пошла к своей цели.
Казалось бы, все хорошо, все сложилось, но в душе была саднящая рана. Эта рана ее ложь Александру. Он давно не звонил, и Денисия впервые ждала его звонка не с радостным трепетом, а с ужасом. Она дала себе клятву, что не струсит и обязательно сознается, кто она есть на самом деле. Пусть решает он сам, нужна она ему такая или не нужна.
Она по-прежнему ни на секунду не расставалась с телефоном Зои, ожидая звонка. Однако в ожидания ее вплелись новые оттенки, о которых пока Денисия не догадывалась. Поняла эти оттенки она только тогда, когда долго молчавший телефон вдруг ожил. Денисия схватила трубку, закричала: «Алле!» — и услышала голос Гусарова.
И вот тогда-то она в один миг поняла, что страх, который мучил ее, не имел к нему отношения. Да, лгала. Да, обязала себя признаться. Но не такой она человек, чтобы глядеть правде в глаза с дрожью в коленях. Отец ее с детства учил: «Имела смелость согрешить, имей смелость в грехе и признаться».
И эта смелость, воспитанная отцом, у Денисии с детства была. Лишь теперь, услышав голос Гусарова, она поняла, что не его ждала она все эти дни. Увы, не его. И Денисия осознала: как это ни ужасно, но она его больше не любит. И вот в этом действительно было страшно Александру признаться. Слишком это признание на предательство смахивает.
Но и лгать она не могла — что поделаешь, если ушла любовь? А может, и не было вовсе любви? Может, Денисия обманулась, принимая весеннее девичье ожидание чувства за саму любовь?
И сразу возник вопрос: кого же тогда она ждала, если не Александра Гусарова? Кто еще ей мог позвонить по этому номеру?
Только Аронов.
Подумав о нем, она рассердилась: "Не может быть.
Ерунда. Мне просто так кажется. Не могу я в него влюбиться. Надо гнать эти мысли,..
Точно я знаю только одно: Александра я не люблю. То есть люблю, но совсем не так, как его, как Аро…
Короче, совсем не так".
Она размышляла, а Александр говорил-говорил, но Денисия впервые его не слушала. Она была в полном смятении, потому что не знала, как признаться ему, что в сердце ее, похоже, уже поселился другой.
Александр говорил, а Денисия себя ненавидела.
«Я его предала, предала, — мысленно твердила она, понимая, что не способна признаться в своем предательстве. — Что же делать?»
А Гусарова, как назло, прорвало. Никогда он не был таким откровенным, никогда не рассказывал ей про своих друзей.
"Видно, плохо ему, — догадалась Денисия. — И в такой вот момент я должна ему нож всадить в спину?
Нет, не смогу. Признаюсь пока, что я не Зоя, а там будет видно", — решила она.
Глава 14
Он остался один. Последним погиб Шерстяной — дебошир цыган Пьетро. Похоронив убитого друга, Александр поклялся себе, что ни есть он, ни спать не будет и капли спиртного в рот не возьмет, пока не найдет Саламбека. Даже не стал поминать Шерстяного. Лишь, прощаясь с цыганом, сказал у холмика промерзшей земли:
— Отомщу и тогда вернусь, помяну. Но сначала, прости, отомщу. Я убью его, этого гада.
Как сказал, так и сделал. Несколько дней он гнал своего врага по горам. Гнал, как дикого зверя. Гнал, не замечая ни смерти, глядящей в глаза, ни холода-голода, ни усталости, ни жажды, ни боли.
И догнал. Саламбек сначала безудержно в горы пер, а потом вдруг обратно к жилью повернул. Или понял, что Александр не отступит, или решил, что затеряться легче среди людей. Но не затерялся, не успел. Александр настиг его, ранил, а когда нацелился убивать, Саламбек Нахчоев взмолился:
— Послушай, тут у меня мобильный. Не собачься, будь человеком. Дай последний раз позвонить.
— Куда?
— Это и в твоих интересах. Сейчас тебе номер наберу, сам и поговоришь с хорошим человеком. Может, и передумаешь меня убивать, — подмигнул ему обнаглевший Нахчоев.
Александр разрешил:
— Звони.
Саламбек набрал какой-то номер и, изумляя Гусарова, начал кому-то рассказывать, что сидит он в развалинах дома, а русский боец Александр держит его под прицелом.
— Я сейчас передам трубку твоему герою, — нахально ухмыляясь, сказал Саламбек, — а ты ему прикажи, пусть меня лучше отпустит. Не прикажешь, пеняй на себя. Все. Я сказал.
Он уверенно протянул Александру мобильный, но в трубке уже раздавались гудки.
— Это что, шутка? — спросил Гусаров, возвращая телефон Саламбеку Нахчоеву.
— Да, неудачная шутка, — грустно ответил тот. — Твой друг надо мной подшутил.
— Мой друг? — побледнел Александр. — Нет у меня больше друзей. Ты в могилу их уложил. Говори, сука, кто предатель?
— Слушай, — взмолился Саламбек, — разреши еще раз позвонить. Сам все узнаешь.
Александр опять разрешил.
Саламбек Нахчоев сделал новый звонок, и опять у него не получилось — он растерянно уставился на Гусарова.
— Что, не вышло? — спросил тот.
Бандит уныло кивнул:
— Не вышло. Разве вас, русских, поймешь?
Александр усмехнулся:
— Ну вот что, шутник, ты продлил свою жизнь на десять минут, но, как известно, перед смертью все одно не надышишься. Пришла твоя пора умирать.
Гусаров прижал ствол к голове истекающего кровью Нахчоева и спокойно нажал на курок. Нахчоев откинулся на камни и затих. По его грязному узкому лбу потекла струйка крови. Сколько таких струек пустила его жестокая бандитская рука, одному Нахчоеву ведомо. А теперь и он лежит бездыханным.
Это не было просто убийство, это была месть.
Сидя у холодеющего трупа врага и глядя на двуногого дикого зверя, Александр Гусаров неожиданно ясно понял, что в душе у него пустота, до обидного похожая на горечь и жалость.
Да, он сожалел… Он сожалел, что враг уже мертв и сделано дело: большое дело последних лет жизни.
Закончена его работа, опасная мужская работа.
Конечно, будет новая, но уже не у него, а совсем у другого Гусарова. Этот сидел и ошарашенно осознавал, с любовью и ненавистью глядя на своего врага: «Он мне не чужой. Долгие годы мы жили друг другом. Ели, пили и даже спали с мыслью одной: достать и убить! Мы были связаны пуповиной войны. Мы братья по крови: по общей пролитой крови, человеческой крови. У нас одна мать: жестокая и беспощадная мать — война!»
Александр упал на землю и взвыл от боли. Он понял, что слишком долго жил с жаждой мести в груди.
Он ненавидел уже с любовью, он увлекся, не замечая того, что своего врага почти полюбил, с ним сжился, сроднился, к нему привык. И теперь, лишившись его, он осиротел и вместе с тем захлебнулся от злобы.
«Неужели это все?» — в исступлении подумал Гусаров и закричал, стиснув зубы и до боли в ногтях впиваясь в землю:
— Ну почему?! Почему этого гада нельзя два раза убить?! Господи! Почему?!
И по его небритой щеке покатилась слеза бессилия.
"Мои погибшие друзья, моя жестокая мужская работа — это и есть моя настоящая жизнь, —
