Под музыку Вивальди

ж
во спасенье купно», —
и клуб молился
единогласно.

…Но не о том я:
по истеченьи
времен, позвольте
я сообщу вам
одну простую,
как нота, тайну:
в то лихолетье
вслед зим бездымных
бывали так же,
как нынче, весны,
и вновь трудящиеся
смотрели
«Разбойников»,
или «Дядю Ваню»,
балы весенние
затевали,
хоть и на новый лад,
но как прежде.

И заводилой
в веселье этом
был местный служащий
лысоватый
иль молодой,
или моложавый
в штиблетах и
по прозванью Кистер —
весельчаком был
и острословом
и пел людям
под свою гитару
романсы иль
про себя куплет:
«Шапку набок,
жены нет —
это Кистера
портрет».

Он одинок был
и гол, как лампа,
в его каморке
весенней ночью,
когда черемуха
за оконцем
лишь смеркнется
на мгновенье ока
и вновь затеплится,
зажигаясь —
так одинок
и почти прозрачен,
и призрачен,
что исчез однажды
навеки из
своего веселья;
так одинок,
что и не спросили,
как нынче в Чили
иль в Сальвадоре,
ткачи с ткачихами
у начальства:
«Куда пропал
наш веселый Кистер?»

Кто помнил Кистера —
все погибли
своею или
чужою смертью —
всё, что осталось
от человека:
лишь песня с шапкою —
невидимкой.

Упокой, господи,
раба Божья,
чье имя кануло
в Твою вечность —
ведь Ты-то помнишь,
как звали душу,
что прозывалась
меж нами Кистер.

«Тайна, словно тать…»

Тайна, словно тать,
прячется в нас – в ночи
ее не разгадать
и нам самим – молчи —
в удушье ли души
иль в глубине лица,
в правде или во лжи —
ни словца, ни словца.

Из Синга

Поэт ирландский, словно брата,
обнявший дуб знакомый, вдруг
заметил, сколь зеленовата
под летней кроной кожа рук,
и другу рек: «Из твоих досок
мне выстроят крепчайший дом,
но я возьму дубовый посох
и выйду из твоих хором».

«Уж скоро три века…»

Уж скоро три века
сей город, увы,
как церковь- подделка
стоит на крови.

Сей город – подделка
под город – боюсь,
разлился, хоть мелко,
зато на всю Русь.

Гусиные перья
скрипят там с утра
три века… Творенье
юрода- Петра,

в чьем крылся юродстве
расчетливый бред
(сродни ему Грозный
по крови иль нет?).

Величия были
текли по усам,
и всадник весь в мыле
с коня не слезал —

сей сыноубийца —
и он в декабре
стоял средь ост-зейцев
в мятежном каре.

Страшны и скрижали
градских небылиц:
чухонки рожали
от немок-цариц…

Корабль-тритон,
город, севший на мель,
качается он,
словно, впрямь «колыбель».

Град тайных убийств – что
ни день, что ни царь —
буржуй ли обычный
или комиссар.

То Санкт-Петербург,
если верить молве
иль смыслу потуг
здешних виршей листве.

В июне не в пору
белеет гранит,
там в полдень Аврора
из пушки палит.

Там ночью, устав,
предаются стыду
фригидные статуи
в Летнем саду.

О, Лиффи

В начале столетья ирландец и бард
был схвачен врагами и ввергнут в амбар,
чтоб утром его, где круты берега
старинной реки, расстрелять, как врага.

Но барды в Ирландии очень ловки,
и утром, покуда дремали враги,
ирландский поэт из-под стражи бежал
и прыгнул в реки леденящий пожар.

Очнулись враги и помчались вослед.
«О, Лиффи, – к реке обратился поэт, —
спаси меня ныне от этих людей
и я подарю тебе двух лебедей».

Хоть пули хлестали, как ливень, но вот
он вышел сухим из декабрьских вод.
Когда же беда миновала, поэт
дословно исполнил свой белый обет.

«Предстоит нам перейти границу…»

Предстоит нам перейти границу,
хоть она нас и не разделяет —
там сержант поймать нас не ловчится
и овчарка воет, а не лает.
Стар Харон, и лязг его уключин
заржавел меж мифов берегами… —
там за боли проволокой колючей
доведется ль свидеться мне с Вами?

1986

Преданье

Вот старца, пастыря страны, призвал к себе тиран
и пастырю сказал он так сквозь грозные усы:
«Веди народ свой на Алтай, владыка – и часы
отсчитаны твои и срок тебе кратчайший дан»

Тирану старец отвечал: «Ты всемогущ, мой сын.
Согласен я вести народ в неведомую глушь.
Но ежели и вправду ты настолько всемогущ,
сперва перенеси туда святой Эчмиадзин».

«Перенесу», – сказал тиран. Ушел владыка прочь.
Недолго старцу довелось народ и град беречь:
чтоб поперечную прервать в его гортани речь,
в Эчмиадзинском храме он удавлен был в ту ночь.

«Вот в чем печать подобья…»

Вот в чем печать подобья
жертв твоих, друг-недуг:
лиц твоих исподлобья
злобно глядят вокруг,
вслушиваясь в неволю
боли внутри – на дне,
все же источник боли
ищут они извне.

«Без конца и без края…»

Без конца и без края,
без лица и названья
опустевшего неба
опустившийся гнет,
и на бронзе вопросов —
патина пониманья,
и на прозе ответов,
как на горле – налет.

«В этой чаще величавой…»

В этой чаще величавой
на пути домой
до краев полны ухабы
черною водой,
черною водой, замшелой,
черною водой,
хоть жара на свете белом
стала золотой.

«Сила ли, слабость, облик, лик…»

Сила ли, слабость, облик, лик —
мы коренимся в нас самих —
суглинок или чернозем
нам нипочем – в себе несем
мы тот поток, что перейти
попробуй обреченно ты:
вот уж по пояс, вот по грудь
системы кровеносной глубь.

«Были вы – воздух…»

Были вы – воздух:
я слушал извне,
как этот отзвук
стихает во мне,
но словесами
вы стали, как есть…
чьими глазами
теперь вас прочесть? —
знаете сами,
я стал им чужой —
чьими глазами?
чьею душой?

«Течет вода, но отраженье…»

Течет вода, но отраженье
на ней недвижно. Жизнь и есть
воды подспудное движенье
куда-невесть, куда-невесть.
А что же дальше, Бога ради,
скажи? – За треском тростников —
недвижный взор окрестной глади,
и в нем движенье облаков.

«Как в детстве я любил ходить по кладбищу, что рядом…»

Как в детстве я любил ходить по кладбищу, что рядом
с Всехсвятской церковью (давно снесли его под дом),
и безымянные читать не имена, а буквы
и числа – сей