меня, родитель улыбнулся, подмигнул и изрек, подняв бокал:
– Пью за твой успех, крошка! И, между нами, ты заслуживаешь большего. Бокал шампанского – это за здравие других… А ты заслуживаешь благополучия, славы и кавалера у твоих ног! Трудись, дочурка! Слушай своих учителей, и ты станешь выше всех тех, кем восхищаешься! Но будь чутка, внимай голосу собственного сердца! Не попади в тенета, расставляемые судьбою! Часто бывает – соблазнишься знатным именем, пышным мундиром, споткнешься да сломаешь себе нос!
…Я много слышала о непростой судьбе великой Истоминой. Нелепое стечение обстоятельств разом лишило ее знатного покровителя при блестящем мундире, любимого человека и доброго, остроумного друга.
И что же, погибла балерина, дала злому року сломать себя?!
– Будь покоен, папенька! – ответила я. – Я не споткнусь!
– Ты говоришь так, потому что еще ни разу не встретила мужчину себе по сердцу!
– Я так говорю потому, что мною владеет танец!
– Но так не будет продолжаться вечно!
– Будет, папенька! Будет, пока я живу!
– Да ведь я тоже когда-то думал, что искусство заменит мне все. Ну, а потом… Потом…
Голос родителя густел, речь становилась тягучею, как это всегда бывало, когда он перебирал лишнего. Извинившись перед коллегами по труппе, перед Мариусом Петипа и перед Чайковским, я решительно взяла папеньку под руку и потащила к выходу, несмотря на его возражения:
– Не рановато ли? Ведь можно бы побыть еще немного…
IV
Мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что в спектакле «Спящая красавица» пробудилась ото сна не прелестная и невинная принцесса Аврора, а я. Сотворивший чудо сие очаровательный Принц приближался к своему семидесятилетию и не испытывал ко мне иной привязанности, кроме отцовской. И при этом обладал столь могучей властью, что ему не потребовалось даже поцелуя, чтобы я проснулась. Нескольких слов с марсельским акцентом, прозвучавших как заклинание, оказалось достаточно, чтобы я почувствовала себя самой счастливой и самой ре– шительной среди всех его сподвижниц.
Отныне, верный своему обещанию, Мариус Петипа поручал мне все более сложные вариации в различных балетах, хореографию которых заказывал ему всемогущий директор Императорских театров Иван Всеволожский. Так, в середине февраля 1891 года я выступила в «фантастическом балете» в трех актах «Калькабрино» на музыку Людвига Минкуса; и снова в ведущей партии выступила Карлотта Брианца. На следующий год маэстро поручил мне роль первого плана в спектакле «Щелкунчик» – в эту пору не проходило и дня, чтобы я не заглянула к великому марсельцу: то разучить какую-либо фигуру под его отеческим взглядом, то просто помочь ему разобрать бумаги и выслушать его комментарии и посвящения в тайны ремесла. Мнe случалось порою заносить на бумагу мелькавшие в его голове мысли о постановках или размышления о сценическом искусстве, мимоходом проскальзывавшие в самом банальном разговоре. В эти мгновения танцовщица превращалась в летописицу – и уверяю вас, что эта последняя деятельность казалась мне ничуть не менее достойной, чем первая. Напротив того: как мне представлялось, дополняя мою жизнь балерины, она придавала ей более глубокое, более волнующее значение.
Постоянные визиты к Мариусу Петипа превратили меня в близкого друга семейства. Жена Мариуса, Любовь Леонидовна, моложе супруга на тридцать лет, была когда-то актрисой и выступала в его балетах и водевилях, прежде чем полностью посвятила себя детям. Ее веселость, искренность и легкомыслие контрастировали со скрупулезной серьезностью ее благоверного, постоянно пребывавшего в заботах о точности и совершенстве. Она сразу привязалась ко мне. Называла меня «записной тетрадкой Терпсихоры», «памятной книжкой Мариуса»… Познакомилась я и с дочерьми Петипа. Старшая, Мария, посещала уроки танца и музыки; Вера тоже мечтала о театральных подмостках; что же касается младшей, Евгении, то она была столь тщедушна, что предпочитала лишь наблюдать бурную жизнь других, мечтая, что рано или поздно настанет и ее черед проявить себя. Сыновья Мариуса, уже взрослые, жили своею жизнью, гастролировали по провинциальным городам и навещали родителей в перерыве между двумя турне. Весь этот маленький мир принял меня, как родную. Дом семейства Петипа был точно гудящий улей, и я, столько настрадавшись от того, что была единственным ребенком, отдыхала в этой атмосфере душою; особенно импонировали мне царившие в этом доме порядочность и добродушие. Переступая порог сего жилища, я желала только одного: слиться с радостью каждого из них и поболеть за его планы. Мне представлялось, что этому странному племени скоморохов было присуще нигде более не существующее смешение русского гостеприимства и французского духа. Здесь мы были в России и во Франции разом; здесь говорили по- французски и одновременно всею душою боролись за то, чтобы русский балет восторжествовал на всех европейских сценах. Сказать короче, самый воздух, которым я дышала в этих стенах, был куда более легким и освежающим, чем в нашей грустной квартирке на улице Полтавской, так что в доме у Петипа я засиживалась до неурочных часов и возвращалась к несчастному моему родителю с тоскою и из одного лишь чувства долга. Надо сказать, что мое время было строго расписано: каждое утро я шлифовала свою технику, трудясь у палки под наблюдением одного из хореографов – бывших учеников Петипа. Когда же выдавались свободные часы, я спешила к своему великому наставнику, словно желая дополнить суровую гимнастику тела более субтильной гимнастикой ума.
Но что особенно тянуло меня к гостеприимному очагу семейства Петипа, так это то, что в сем благословенном месте свершалось таинство рождения нового балета – «Щелкунчик». Я поймала на лету походя брошенную Мариусом фразу, что, когда он прочитал сказку Гофмана во французском переложении Александра Дюма, в его воображении возник сюжет нового балета. Каков же он? Маленькая Клара[10] получает на Рождество в подарок куклу-Щелкунчика. Гости расходятся, часы бьют полночь – и ожившие игрушки сражаются с полчищами алчных мышей, предводительствуемых отвратительным Мышиным королем. И вот эта-то легкая канва вызвала в нашем бравом маэстро бурный взлет фантазии: в нем слились не наигравшийся в детстве большой ребенок и дерзостный, элегантный танцовщик. Петипа поведал о своих замыслах только что вернувшемуся из дальних странствий по Франции и Америке Чайковскому – и что же? Через каких-нибудь два или три дня Петр Ильич уже явился в дом Петипа со свеженабросанными эскизами! Два славных мужа засаживались в гостиной за напряженную работу, в то время как семья и ваша покорная слуга, оставаясь в столовой, в молчании напрягали слух. Произнеся вполголоса несколько предваряющих слов, Чайковский садился за рояль и проигрывал несколько тактов, которые мы слушали с другой стороны двери с религиозным чувством. Когда музыка смолкала, Петипа высказывал Чайковскому свои ощущения, а порою предлагал произвести модификацию только что прослушанного пассажа. Я со страстью внимала тому, как рождается будущий шедевр, и моею мечтою было воплотить на сцене маленькую Клару, которая защитила своего Щелкунчика от демонического Мышиного короля и в награду получает сердце своего любимца, когда тот из куклы-Щелкунчика превращается в очаровательного Принца и уносит ее с собою в царство Сластей. Но Петипа еще ничего не говорил мне, что он думает о распределении ролей, а я, по своей природной робости, не осмеливалась спросить его об этом. От этого ожидания в неуверенности я пребывала, как в жару.
Видя, что я нервничаю более обычного, отец упрекнул меня в слишком большой ранимости. К тому же его в конце концов взбесило то, что я провожу больше времени в доме Петипа, чем рядом с ним. Однажды за обедом ему показалось, что я избегаю разговора с ним, и я услышала вопрос в упор:
– Где у тебя голова, Людмила?
– Да вот же, папенька… – ответила я, слегка пожав плечами.
– По тебе не скажешь, милая моя! А что ты будешь делать завтра?
– Да как всегда… Упражнения…
– Ну, а потом? Ты отправишься туда?
– Разумеется!
– А зачем? – настаивал он. – Репетиции «Щелкунчика» еще не начались. Кстати сказать, у Мариуса Петипа нет времени заниматься тобой так, как бы тебе хотелось. Ты ведь не ученица его больше…
– Я останусь ею на всю жизнь! – ответила я, изобразив оскорбленную невинность. – И потом… Я нужна ему для разных других вещей! Я помогаю ему в работе. Я записываю за ним все, что он говорит. Я переписываю указания по хореографии. В благодарность за все, что он для меня сделал, я счастлива, что
