И — говорит о том, как было принято решение: «Музыку, любимый дар моих шестилетних трудов, надежд и тревог, я вырвал вон из себя, как расстаются с самым драгоценным»[15].
Вот только долго еще этот поступок, это расставание с музыкой, — точно так, как бывает, если расстанешься навеки с любимым человеком, о котором прежде думал, что проведешь с ним всю жизнь, а он вдруг отправляется в Америку или на Северный полюс, — мучило его, терзало подобно ностальгии. «Некоторое время, — пишет Пастернак, и в каждом слове чувствуется глубокая печаль, — привычка к фортепианному фантазированию оставалась у меня в виде постепенно пропадающего навыка. Но потом я решил проводить свое воздержание круче, перестал прикасаться к роялю, не ходил на концерты, избегал встреч с музыкантами»[16].
Интересно, что добровольный отказ от музыки не помешал юному Пастернаку искать счастья, подобного тому, какое ему давала она, в другой форме мышления — философии. Или — почему бы и нет? — в поэзии. Тем более что поэзию в то время сильно окрашивали нотки социального протеста: все молодые умы России были заражены политикой, для многих студентов той эпохи более или менее сдержанная критика режима и нехватки авторитета у Николая II стала хорошим тоном.
После 9 января 1905 года, знаменитого Кровавого воскресенья, когда царь, наслушавшись дурных советов, не только не принял делегатов с петицией о народных нуждах, но и приказал открыть огонь по петербургским рабочим, вышедшим на мирное, с хоругвями и портретами царя, шествие, — студенческие протесты стали перерастать в мятеж. И не только в Петербурге. Осенью того же года и Москва превратилась в центр революционных событий. К середине октября были прекращены занятия в гимназиях, зато не прекращались рабочие забастовки, не утихали студенческие волнения. Репрессии ужесточались, бунтовщиков разгоняли нагайками и стрельбой, но это лишь распаляло мятежников, лишь заставляло студенческие и рабочие дружины быстрее вооружаться.
В Училище живописи, ваяния и зодчества, наводненном революционно настроенной молодежью, как и в находившемся непода леку Реальном училище Фидлера, работали штабы дружин. Однажды пятнадцатилетний Борис пропал, отсутствовал долго, а когда вернулся — видом своим напугал родных: фуражка смята, одна из пуговиц полурасстегнутой гимназической шинели выдрана «с мясом» и повисла на треугольном лоскутке ткани… Повышенный интерес сына-подростка к революционным событиям Леонид Осипович заметил еще летом, на даче, и вот теперь этот интерес проявился в полной мере. Смешавшись с толпой, бежавшей от драгунского патруля, щедро раздававшего направо-налево удары нагаек, прижатый к решетке двора Почтамта, Борис был и сам награжден таким ударом — по фуражке, к счастью, не слетевшей с головы, и по плечам. Но лицо его сияло, он гордился столкновением с представителем слепой силы.
Конечно, мальчик с удовольствием поднялся бы на баррикады, продолжал бы битву, но его отец, более мудрый и предусмотрительный, решил на время, пока Россия не излечится от сотрясающей ее приступами лихорадки болезни роста, увезти всю семью в Берлин. Пастернаки прожили несколько месяцев в очень приятном «изгнании», Борис же почувствовал в Германии одновременно такую свободу и такую безответственность, какую можно сравнить лишь с ощущениями человека, оказавшегося в чужом, но весьма гостеприимном доме, от которого ему разве что не доверили ключей. Он немножко говорил по- немецки, он оценил творчество некоторых немецких писателей, и он по-прежнему преклонялся перед Вагнером. И все-таки главным было не это, главным оказалось то, что здесь он впервые получил возможность прочесть стихи своего соотечественника, Александра Блока. Прочесть и испытать истинное потрясение. Этот молодой, совсем еще малоизвестный русский поэт обладал, как выяснилось, всеми качествами, необходимыми, чтобы подхлестнуть фантазию юного Пастернака. Блок внезапно открыл ему глаза на самую существенную ошибку в гармоничном и, в общем-то, искусственном стиле письма некоторых своих собратьев по перу, он осмелился выразить свои мысли жестко, по-настоящему искренне.
«Что такое литература в ходовом, распространеннейшем смысле слова? — спрашивает уже взрослый, даже немолодой Пастернак и отвечает себе, опираясь на юношеские впечатления, которые сохранились в нем отчетливо и свежо: — Это мир красноречия, общих мест, закругленных фраз и почтенных имен, в молодости наблюдавших жизнь, а по достижении известности перешедших к абстракциям, перепевам, рассудительности. И когда в этом царстве установившейся и только потому незамечаемой неестественности кто-нибудь откроет рот не из склонности к изящной словесности, а потому что он что-то знает и хочет сказать, это производит впечатление переворота, точно распахиваются двери и в них проникает шум идущей снаружи жизни, точно не человек сообщает о том, что делается в городе, а сам город устами человека заявляет о себе. Так было и с Блоком Таково было его одинокое, по-детски неиспорченное слово, такова сила его действия».
И далее: «Бумага содержала некоторую новость. Казалось, что новость сама без спроса расположилась на печатном листе, а стихотворения никто не писал и не сочинял. Казалось, страницу покрывают не стихи о ветре и лужах, фонарях и звездах, но фонари и лужи сами гонят по поверхности журнала свою ветреную рябь, сами оставили в нем сырые, могучие воздействующие следы»[17].
Так — после Скрябина, открывшего Борису настоящую музыку, — Александр Блок открыл ему настоящую поэзию.
И все-таки пока Пастернак сомневался в себе. Разве у него не больший дар вести философские дискуссии, чем строчить стихи? Чтение Райнера Марии Рильке склоняло юношу к лирике. И в любом случае — придавало особое очарование встречам с подругой детства Идой Высоцкой, которую он взялся готовить к экзаменам и в которую, как считал, был влюблен всем сердцем с четырнадцати лет. Но на самом деле влюбленность как возникла, так и прошла, и первое истинное чувство Борис испытает только в следующем году.
Окончивший гимназию с золотой медалью Борис летние каникулы 1908 года проводил в Спасском под Москвой — на даче одного из гимназических друзей, Александра Штиха. Здесь, в этой прелестной сельской местности, он свел знакомство с родственницей своего бывшего одноклассника, Еленой Виноград, тогда еще школьницей. Елена привлекала его не только миловидностью и изяществом черт, но и отвагой, граничащей с безрассудством дерзостью, достаточно редкими свойствами для молоденькой девушки. Только что — еще и месяца с тех пор не прошло — она вместе с братом участвовала в направленной против правящего режима и проходившей близ Саратова политической акции. Однако, несмотря на тягу к приключениям и очарование амазонки, в Борисе победило благоразумие, и он решил продолжать занятия.
Внешне послушный, он согласился тянуть лямку в Московском университете и поступил на юридический факультет. Роковая ошибка в расчетах! Слишком импульсивный для того, чтобы довольствоваться анализом суровых законов и гибкости юриспруденции как таковой, он бросил факультет после нескольких месяцев бестолковых и путаных занятий, чтобы перейти на отделение истории и филологии, где надеялся прийтись к месту.
И снова надежды обманули: на самом деле юноша не преминул убедиться, причем довольно скоро, что, где бы он ни учился, везде окажется не в своей тарелке. Обожая музыку, но признав себя неспособным сочинять ее, восхищаясь большею частью философских течений, но отказываясь присоединиться к какому бы то ни было из них, бредя ритмами и рифмами, но не рожденный для кропотливой работы над черновиками — неделю за неделей, если не месяц за месяцем, — он в конце концов стал рассматривать себя как вечного любителя и вообще считать ни к чему не пригодной шантрапой. Убежденный в том, что судьба подарила ему все шансы, он не имел ни малейшего желания рисковать, выбрав один из них. Однако в этом смятении частой гостьей становилась уверенность: если сочинение в прозе требует настойчивости и усердия, то процесс создания стихов — от замысла до воплощения — занимает несколько часов, никак не больше, поскольку они рождаются в приливе вдохновения. С одной стороны, всепоглощающий, порабощающий, тягостный труд, работа, требующая длительного напряжения, с другой — почти мгновенная вспышка Не подобна ли разница в написании стихотворения и романа разнице между вздохом экстаза и подробным объяснением феномена, вызвавшего экстаз?
Следуя этой мысли, Борис Пастернак всего лишь повиновался навязчивой идее своего детства — отдаться музыке. Поэтические рифмы и ритмы станут нотами его симфоний. Он еще не решался на попытки творить, но неосознанно готовился к новому своему призванию, не столько поглощая труды философов Канта и Гегеля, сколько стараясь почаще встречаться с новаторами молодой русской литературы, главными
