навевала тоску и скуку. А у нас была труба пожарного, двухэтажный дом, танцы самого Егора Булычова, яркое мизансценирование. Эта зрелищность увлекала и радовала, но за ней сохранялась и социальная сторона.
Сейчас все пришли к истине: театр — прежде всего зрелище. А вахтанговцы это проповедовали всегда. Хотя в прошлом веке бывало, переживали они гонения, запреты, были обвинены в формализме, «чуждом советскому социалистическому искусству», все за ту же яркую зрелищность, солнечную, детскую бездумность, которой и радовали зрителя. В 30-е годы даже «Принцесса Турандот» была запрещена, и упоминать о ней разрешалось, лишь противопоставляя ее нездоровые формальные изыски здоровому соцреализму.
Да, вахтанговские спектакли — прежде всего яркость и увлеченность самой игрой. Может быть, не особая глубина, не особая задумчивость. Вероятно, и некоторая поверхностность. Но разве мало зрителю проблем в повседневности, чтобы еще со сцены, да в назидательной форме талдычить ему о них. Он ведь не глуп и по намеку поймет сказанное о важном.
Конечно, и на вахтанговском пути случались у театра неудачи. Когда зрелищность не опиралась на содержательность, на правду чувств, тогда не спасала и внешняя веселость и блеск. Вот два спектакля: «Много шума из ничего» и «Два веронца». Первый бездумный, прозрачный, смешной, озорной и веселый — вахтанговская цветущая ветвь. А когда играли «Двух веронцев», спектакль получился «одним из», не более того, ибо в нем не получилось веселости, иронии, увлечения, а было некое среднеарифметическое решение.
Были у нас и своеобразные вывихи: так, одно время мы проповедовали поэтичность, поэтичный театр. Но эта поэтичность возникла во время жесточайшей борьбы театра за право быть свободным в выборе своего лица. Это время совпадает с возникновением «Таганки» и «Современника». А мы тогда занимались экзерсисами, можно сказать, надземного, надчеловечного, над- житейского парения… И здорово поплатились за измену самим себе, начав заметно отставать от товарищей-конкурентов.
Удивительные коллизии происходили в истории нашей страны, так сказать, на культурной почве: и в театральном, и в более широком смысле. Например, как только не равняли у нас всех художников под одну гребенку! Как не запрещали то одно, то другое в литературе, в изобразительном, театральном искусстве: то формализм, то романтизм, то даже любовь объявляли буржуазной пошлостью! То клеймили «абстрактный гуманизм» — так на языке партийных чиновников назывались доброта, жалость, снисхождение к слабому и нежному, бережное отношение к близким, природе. Словом, как ни пропалывали ниву культуры, удаляя все непохожее на дозволенное свыше искусство, культура и театр как одно из явлений культуры прорастали все равно. Не исчезали и деятели культуры. Они не могут исчезнуть по простой причине, что без них, без дела, которому они служат, общественный организм окажется нежизнеспособным. Без живописи, литературы, без песни, сказки, анекдота общество погибает. Оно как бы теряет память. Наступает амнезия у целой нации, страны. Чтобы подобного не произошло, культуру и искусства надо под держивать и лелеять. Пусть даже они — среда, в которой непременно заводится что-то непредусмотренное инструкцией.
Культура… Говоря о культуре, стоит заметить, что это не просто начитанность, знание текстов, фактов, картин, музыкальных произведений и так далее. Я знаю немало начитанных, но при этом весьма недостойных людей. И напротив, сколько встречал я, особенно когда снимался в фильме «Председатель», в деревне темных старух — благороднейших, человечнейших, интеллигентнейших. Были в этих старухах и такт, и добро, хотя жизнь у них сложилась тяжелая до сумасшествия. Особенно после войны, когда на селе все было разрушено, разграблено, сожжено.
Говоря «культура», я имею в виду культуру не начитанности, не наслышанности музыкой, не навиданности изобразительным искусством — это все лишь части культуры, ее надстройки, а собственно культуру, базу ее — умение жить, не мешая другим, умение приносить пользу, не требуя взамен лавровых венков, способность делать своими чужие радости и беды. Это умение прожить свой век разумно, не наказав никого, не испортив никому жизнь, — вот что такое, мне кажется, культура, ее личностная основа. И, наверное, это еще следование традициям, законам, вере.
А когда ничему не подчиняются, ничему не верят, никого не любят, то и прочитанная кипа книг, и сотни увиденных спектаклей и прослушанных концертов не дадут человеку не то что культуры — простой цивилизованности. Настоящая культура воспитывает не манеру поведения, а манеру жизни, манеру воспринимать мир как целое, в котором твое «я» лишь часть. Но эта малая часть — единица значимая и ответственная, не безразличная ни для тебя самого, ни для общества в целом. Только такое ощущение себя в мире образует личность с чувством собственного достоинства, без которого распадаются все человеческие связи, а само общество превращается в толпу — в безответственный, готовый на все сброд. Очень надеюсь, что наш театр своим искусством хоть чуточку противостоит этому распаду. Эту надежду подкрепляет уже тот факт, что некогда созданный Вахтанговым театр не стал ярким мотыльком- однодневкой, но пронес высокие заповеди учителя через восемь с половиной десятилетий.
Одним из центральных эпизодов нашего юбилейного вечера стал фрагмент спектакля «На всякого мудреца довольно простоты». Прежде в этой пьесе Островского блистали Николай Сергеевич Плотников и Николай Владимирович Гриценко. Они виртуозно исполняли роли двух «ученейших мужей», но всегда было видно, что дураков-то не дураки играют. Даже идиотизм можно грандиозно изобразить на сцене, и сразу из недавнего прошлого всплывут воспоминания об изношенных властью советских правителях, которые повсеместно поучали молодежь. А она не глупа и уже имеет свой опыт. Также в нашем театре. Со смешанным чувством радости и грусти я следил, как молодые артисты изображают старые роли, и думал об известной жестокости актерской профессии. Она не щадит ослабевших или оступившихся, она любит лишь юных, талантливых, сильных. И в ней нельзя дожидаться унизительной жалости, сожалея о прошлых достижениях и заслугах.
Примечательно, что когда-то под руководством Самборской на ее свободных показах я сыграл Шмагу в пьесе Островского «Без вины виноватые». С тех пор я считаю Шмагу своей первой сколько-нибудь серьезной ролью. А за несколько месяцев до юбилея мне вновь довелось выступить в этом сценическом образе. Пьеса Островского в нашем театре была поставлена Петром Фоменко с участием Яковлева, Максаковой, Борисовой, сыграл там и я. Только на этот раз к радости от погружения в профессию примешивалось чувство печали. Ведь сцена требует сил, а их осталось немного… Жаль, что уже нельзя воплотить в спектаклях те роли, о которых мечталось, казалось бы, еще совсем недавно. Замыкается круг от Шмаги к Шмаге — еще один актерский и человеческий круг.
И в тот вечер, когда был очерчен кусок театральной жизни размером в восемьдесят пять лет, я остро почувствовал, как нужны коллективу свежие веяния. В них продолжается и утверждается вахтанговская традиция актерского мастерства. Мы отмечали праздник, можно сказать, в семейном кругу, и была заметна некая холодноватость молодых. Это и хорошо и плохо. Новое поколение актеров хватко защищает свои права на полновесное существование в профессии, отстаивает личную свободу и даже известную разъединенность с родным театром. Эх, запорожская жизнь — куда хочу, туда иду!.. Вместе с тем они своим талантом и работоспособностью поддерживают школу. И наш голос не тускнеет, он звучит озорно, звонко, весело, как и прежде. Так, как надо. А закончится капустник, вытрут мои коллеги пот со лба, передохнут немного — и в новый день, снова за работу. И я должен передать им бразды правления театром, пока сам еще держусь на поверхности жизни.
Несколько лет назад я оказался на университетском студенческом капустнике. Было весело, я смеялся вместе со всеми, но, признаться, практически не понимал происходящего, ибо капустник — это праздник для посвященных, где взаимные пародии понятны лишь кругу людей, живущих общими проблемами и радостями. Так же прошел наш юбилей. Чужих на нем не было, и это правильно. Но вдруг приходит печальная мысль: жаль все- таки, что нынче люди так редко ходят в гости друг к другу. Даже между родственниками и друзьями растет отчуждение, а живое общение им заменяет телевизор. Спору нет, телевидение — дело серьезное. Настолько, что оторваться от него невмоготу. Мне тоже для этого приходится делать усилие над собой.
Изобретатель телевидения Зворыкин, получив благоприятные результаты в первых опытах, сказал так: кажется, мы изобрели самый большой в мире пожиратель времени. Иначе про телевизор и не скажешь. Эта штука упорно навязывает зрителю свой взгляд на мир, отучает его думать и действовать. В последнее время она еще и пугать повадилась. Слишком часто муссируются апокалипсические сюжеты, например, о том, что будет, если астероид столкнется с «Полароидом». Или чего стоят бесконечные сцены разврата и
