– Вы правы – совсем.
– Совсем, совсем?
– Невозможно интересоваться всем сразу, и, простите, не очень-то я во всё это верю. К тому же, вы непоследовательны. Или вы меня подначиваете, не так ли? Что же касается эфиров, прямых ли, кривых ли, то здесь я с вами во многом согласна. Извините, но я бы хотела поговорить с вами совсем о другом, о своем деле, если это возможно.
– Как скажете. А вы, я вижу, не слишком ведётесь. Ну что ж, это комплимент. Ладно. Шутки в сторону, так вот, ваша история...
Он на минуту задумался, встал, подошел к окну и, прислонившись к серому пластиковому косяку, молча смотрел рассеянным взглядом на шумевшую где-то внизу многолюдную улицу.
А женщина уныло поглядывала на мерцающий экран монитора и грустно думала о том, что в сложившейся ситуации самое лучшее вообще ни о чем не думать, а просто довериться естественному ходу событий, а там будь что будет.
– Ну-с, так с чем же мы пришли?
– Слишком много хитросплетений многоходовой интриги обнаружилось вдруг и сразу. Похоже, без вашей могущественной помощи этот клубок мне не распутать. Говорят, вы владеете информацией...
– Кто говорит?
– Народ говорит. Молва.
– Молва – это серьезно. Это признак настоящей популярности.
– Вас действительно знают как человека сведущего, – осторожно и несколько льстиво сказала она.
Пётр Сергеич криво усмехнулся.
– Не стоит, ей же богу! Вам это не идет. Я и так со всей душой. Вот, пожалуйста, вся ваша история в деталях, – сказал мужчина, возвращаясь за компьютер. Вместе с географией, естественно. Тэкс, что там у нас? – он несколько раз щелкнул мышкой. Смотрим... Это перечень ваших работ, есть очень и очень волнительные темы... Вот эта хотя бы – 1991 года, о росте числа самоубийств и попыток суицида. А вот ваша переписка с партийными и государственными инстанциями с предложением оказывать психологическую и материальную помощь людям, попавшим в кризисную ситуацию.
– Да. Я тогда действительно много писала и выступала с различных трибун с предложениями такого толка.
– Но – стоп! Самоубийцы – необходимый атрибут периода революционной ломки общественного устройства. Слабые уходят сами – и в этом их правота. Это их выбор!
– Не думаю, что это обязательный атрибут общественной жизни, даже в самые революционные периоды.
– История не знает иных примеров – увы!
– Простите, это не так. История знает такие примеры. В некоторых христианских общинах, например, у меннонитов, вообще не было уголовников и самоубийц. Не было их также в общинах старообрядцев. Не было алкоголизма, наркомании, преступности ни в каких её проявлениях. Потому что в этих обществах была колоссальная социальная защищенность всех членов, и, ко всему прочему, не было иждивенчества. А в нашей стране в тот период, в начале девяностых, большая часть людей оказалась вообще не у дел. Многие и вовсе была вышвырнуты из общества. Однако мои предложения оказались невостребованными.
– Ещё бы! Ведь то общество, которое начинало проклёвываться на развалинах СССР, очень смахивало на крайне реакционную форму ультраправого фашизма.
– В том же году я купила домик в деревне, рядом с мордовскими лагерями, но в русской, а не мордовской деревне. И вот что меня поразило, я потом собрала статистику. Там, где жизнь человеческая не ставится ни в грош, не уважается его само его стремление к жизни, там, среди этих народов, как раз и наблюдается самый высокий уровень самоубийств. Угро-финские народы этим страдают и посей день. Такова статистика.
– Может, именно поэтому именно в этих местах и создали лагеря? Гибель тысяч людей никого там особо не удручала.
– Не знаю, может быть, но почему-то у марийцев, финнов, венгров и мордвы самый высокий процент самоубийств. Здесь есть над чем подумать. Наблюдается некий, возможно, исторического происхождения, «вирус усталости».
– Позвольте мне вступить в резкий диссонанс с вашей проповедью, – сказал Петр Сергеич, раскуривая сигару. – Ещё задолго до начала коренной ломки нашего общества ряд институтов получили задание сверху – начать разработку вопросов, связанных с эвтаназией, критериями смерти, отношением к умирающим, к дефектным новорожденным, психически больным и так далее... Вы понимаете, о чем шла речь. Даже был создан специальный Центр биомедицинской этики. И вот тут-то началось. Центр этот должен был развернуть оглобли и работать не на человека, а на некоего монстра, выдающего себя за полноценно – го хозяина всей земли и всех жизней населяющих её людей и подменяющего государство... Первой акцией матерого противника была блокировка почты, разосланной этим Центром во все медицинские организации страны с целью привлечь внимание медиков к вышеозначенным проблемам. Письма не были вручены адресатам. Далее. Курс биоэтики не был утвержден, как обязательный для некоторых учебных заведений. Практически были запрещены публикации всех работ по этой теме. Большая часть работ по этой теме так и осталась в столах. И, наконец, главное: у нас не было, и нет до сих пор, этической теории строящегося общества, как, впрочем, и всяких других. Как, собственно, не знаю, обращали вы на это внимание или нет, ни в одном нашем словаре, ни в одной нашей энциклопедии нет определения, что такое человек, как живое существо. Что такое жизнь как философская категория. Понятие смерти есть в наших философских словарях, но и оно уже безнадежно устарело.
Петр Сергеич помолчал, глядя прямо перед собой и словно забыв о посетительнице.
– Мне известно кое-что из этой истории, – сказала она, возможно, чтобы напомнить о себе. – Я знаю нескольких человек из этого института, которых резко сократили, когда они начали слишком активно выступать.
Пётр Сергеич одобрительно улыбнулся.
– И на их место были приняты люди, новаторски мыслящие, которые ратовали за то, чтобы предоставить природе абсолютное право идти своим чередом. То есть за право родителей решать вопрос о жизни и смерти больного новорожденного. Нет, его не предлагали убивать, его просто по решению родителей оставляли без питания и воды. Эта практика уже давно ведется в ряде штатов Америки. Советская медицина на тот момент пребывала в состоянии необратимой комы, и новое отношение к вопросам жизни и смерти родилось, как естественное решение больного вопроса. Ведь речь шла о выживании общества, а не о жизни конкретных людей! И на практике эвтаназия внедрилась в нашу жизнь ещё задолго до того, как это слово вошло в наш словарный запас. Когда тяжело больного выписывают домой или не кладут в больницу, разве это не эвтаназия? Или если больной обречен умереть по причине отсутствия или нехватки лекарств – разве это не эвтаназия? Или когда вас с вашей бронхиальной астмой вынуждали жить в сырой и холодной, зараженной грибком комнате, разве это не приговор по той же статье? – сказал Петр Сергеич, переходя на шёпот.
– Вот и хорошо, что вы, наконец, перешли на личности, – обрадовалась женщина. – И давайте же, наконец, займемся моим делом. Что касается эвтаназии, то её запрет в активной форме мог бы, конечно, способствовать снижению числа убийств в обществе в целом, это так. А на саму же эвтаназию, кстати, давно бытующую и в нашем обществе, и в других, более цивилизованных обществах, в скрытых, иногда очень хорошо завуалированных формах, запрет никак не подействует. Ну, хватит об этом, что у нас тут, симпозиум? Или это интервью? – сказала она раздраженно. – Давайте же, прошу вас, конкретно о моём деле!
– Давайте, – неохотно ответил Петр Сергеич, покручивая под собой кресло. – Хотя я бы с большим удовольствием обсудил с вами ещё несколько общих проблем. Например, вопрос о целесообразности снятия моратория на смертную казнь. Смотрите, какой простор открывается перед нашими высокопоставленными деятелями в случае возвращения смертной казни! Число судебных ошибок и ложных обвинений не сокращается, а растет с каждым годом. Надо законно убрать конкурента, просто ненужного человека – подставил. И – представил к «вышке». Ну а уже после того, как мавр сделал своё дело, можно и разоблачить весьма громогласно «судебную ошибку». Человека ведь всё равно не вернешь! Это же
