подберу. Нового не дадим. Не обессудь. Но чистенькое, заштопанное… За некоторыми из частей приезжают, так им новое все привозят. Начальство… Так что у нас тут обменный фонд большой.
Лидия Тимофеевна приладила на полевой сумке и свернутой в скатку шинели Воронцова бирку на бумажном шпагате, покачала головой:
— А что это ты, сынок, шинелюшку скатал по-дорожному? Не скоро тебе еще. Марья Антоновна еще месяц продержит. А то и дольше. — И вздохнула. — Навоюешься еще. Не майся. Девку фабричную найди. — Она засмеялась каким-то хриплым, задавленным смехом. — Поживи, сынок, спокойно. Война теперь далеко. Вон куда немца прогнали!
Отметили день рождения майора Фролова. Из дому ему пришла посылка. Сдвинули у окна тумбочки, постелили газету. Фролов, лысоватый, узколицый, с быстрым взглядом, размахивая загипсованной рукой, отдавал распоряжения, что куда поставить и что как порезать. И питья, и закуски наставили и навалили на подоконник и тумбочки много. Обилие домашней еды радовало глаз. Воронцов положил в середину фляжку.
— О! Благородный жест настоящего фронтовика! — сказал майор, улыбаясь.
Фролову было под сорок. Служил начальником оперативного отдела штаба стрелковой дивизии 33-й армии. Ранили где-то под Износками.
Когда хорошенько выпили, развязались языки и разговоры начались душевные, Фролов пересел на кровать к Воронцову и спросил:
— Иван Корнеич говорил, что вы прошлой весной под Вязьмой были?
— Был.
Майор долил Воронцову в кружку, плеснул себе и сказал:
— Давай помянем нашего генерала. Суровый был мужик. Как там, у Лермонтова: «слуга царю, отец солдатам»… И всех, кто с ним остался, там, за Угрой.
Воронцов вспомнил командарма Ефремова, промозглое утро в сосняке, последнюю атаку на прорыв… Потом ему не раз казалось, что поступили они неправильно. Получалось так, что бросили командующего. А генерала и мертвого нельзя было оставлять. Никому он не рассказывал о том последнем бое. Только однажды со Степаном, оставшись наедине, вспомнили полушепотом о товарищах. Но и во время того разговора ни он, ни Степан о генерале не проронили ни слова.
— Особняку потом на вопросы отвечал? — спросил Фролов, кинув на Воронцова быстрый взгляд.
Воронцов кивнул и напрягся. Что хочет сказать ему майор?
— Молчишь. И правильно поступаешь. Знаешь что, парень, скажу я тебе… — Фролов наклонился к нему. — Помалкивай лучше об этом впредь. Иначе выше взвода не пойдешь. Так и будешь всю войну тянуть лямку Ваньки-взводного. Знаю я, как относятся к тем, кто побывал в окружении. А предложением Кондратенкова не пренебрегай. Он человек слова. Своих не бросает.
Почти на всех фронтах шло успешное наступление. В сводках говорилось о том, что наши наступающие части в нескольких местах захватили плацдармы на правом берегу Днепра и удерживают их, расширяют и усиливают. Ждали новых добрых вестей: что вот-вот на правый берег перекинутся и основные силы, и тогда пойдут развивать наступление в глубину, как это было после Орла и Белгорода.
В палате повесили репродуктор, и теперь он не выключался. Ранбольные собирались группами, возбужденно обсуждали сводки.
— Во колошматят их на Днепре!
— Слыхали, как сообщают? Танковые корпуса, танковые армии… Сила!
Но те, кто постарше, покуривали цигарки молча. И только иногда кто-нибудь ронял задумчиво:
— Да, ребята, Днепр — река широкая…
В один из дней Воронцов отпросился в город. Решил послать в Прудки Зинаиде и детям деньги, которые скопились у него. Мария Антоновна выслушала его и сказала:
— Вообще-то не положено. Раненые не должны появляться в городе. Вот задержит вас патруль, мне нагоняй будет. И в подштанниках ведь вы не пойдете?
— Прикажите что-нибудь подобрать. Лидия Тимофеевна обещала…
— Подберем, подберем. Только патрулю не попадитесь. — Она взяла лист бумаги и что-то размашисто черкнула. — Вот, возьмите.
— Что это?
— Увольнительная, — усмехнулась она. — Записка моей маме. О том, что я послала вас с поручением. На всякий случай запомните: улица Тарусская, дом двенадцать. Если попадетесь патрулю, скажите, что начальник госпиталя поручила вам узнать, все ли дома в порядке. Мама больна. Видите, вы принуждаете меня лгать, спекулировать здоровьем матери… Ладно, ладно, идите. В худшем случае, если патруль не поверит, приведут сюда.
В Серпухове Воронцов не раз бывал до войны. Их Шестая рота какое-то время стояла в летнем лагере недалеко от дороги на Тулу. Рядом находилась деревня Лужки, куда они ходили за молоком. Летний военный лагерь тоже именовался «Лужками».
Переодевшись в диагоналевую гимнастерку и шаровары, Воронцов застегнул шинель, затянул, как положено, ремень, перекинул через плечо полевую сумку, в которой тяжело стукнул бинокль, и вышел со школьного двора в сторону земляного моста. Где-то там, в двух кварталах от госпиталя, находилось почтовое отделение.
Он шел, прихрамывая на обе ноги. Солнце еще пригревало по-летнему, и, пройдя половину улицы, он почувствовал, что спина вспотела. Конечно, сразу догадался он, дело вовсе не в солнце. Устал. Ноги дрожали. Захотелось присесть. Он посмотрел по сторонам. Вот так, с непривычки… Даже такой марш, оказывается, пока не под силу.
— Скажите, пожалуйста, я правильно иду к почте? — спросил он прохожих.
— Да, боец, вон она, твоя почта, — указал рукой один из них, и Воронцов встретился с ним взглядом: внимательные глаза неопределенного цвета, настороженные и одновременно какие-то торопливые, спешащие обшарить все, и человека, и пространство вокруг него. На вид прохожему было лет двадцать, не больше. Другой значительно старше. Оба в добротных офицерских сапогах. Молодой одет в вельветовую куртку, а пожилой в осеннее двубортное пальто.
Они разминулись. Воронцов решил, не отдыхая, все же дотянуть до почты. Двухэтажное здание с синей вывеской почтового отделения виднелось впереди, за два дома. Но он вдруг подумал, что, дойдя до почты, не сможет идти назад, и получится… Что может получиться, когда на почту приходит раненый, находящийся на излечении в госпитале, а назад идти не может? Чего доброго, не военврачу позвонят, а в комендатуру… Тогда он подведет и Марию Антоновну, и себя. И больше она такие прогулки не позволит.
Лейтенант перешел через пустынную улицу и свернул в переулок, ведущий куда-то вниз. Оттуда тянуло влажной прохладой близкой воды. Идти оказалось значительно легче. Правда, потом придется подниматься. Ничего, подумал он, вырежу палку, и куда угодно доковыляю. Он вспомнил, как год назад бежал на костылях от карателей. Тогда он летел как на коне. Сколько раз он мог быть убит! Но выкарабкивался, иногда судорожно хватаясь за соломинку. Почему так происходило? Ведь все, с кем в октябре сорок первого Воронцов отрывал первый окоп на реке Извери под Юхновом, погибли. Кто там, в тех окопах, кто несколькими днями позже, на Угре и на Шане, а кто совсем недавно. И вдруг он вспомнил, как однажды, когда их группу выслали в боковой дозор и он, командир группы, остановил выходящий из окружения полк майора Алексеева, ему приснился сон. Снилась вроде бы Любка, деревенская подружка, но и не совсем она. Снилось какое-то сияние, а когда он спросил: «Кто там?», — Любка ответила: «Богородица». — «Я теперь умру?» Но никто не ответил. И все исчезло. И девушка, и сияние, которое он так и не разглядел, потому что оно не имело каких-либо отчетливых очертаний. Тогда он очнулся и понял, что спит в окопе, на НП майора Алексеева… Вот почему он так спокоен в бою. «Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем… Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя… но к тебе не приблизится… Только смотреть будешь очами твоими…» Эти слова из Псалтири, которую читал монах Нил день и ночь. И иногда, украдкой подходя к его жилищу, Воронцов слышал в открытое окно тихое бормотание, порой переходящее в шепот благодарности. Кого благодарил монах Нил? Небо? Озеро? Тишину, накрывающую и Бездон, и хутор, и песчаную косу, поросшую елями и соснами? Бога? Так ведь все это, вдруг понял Воронцов: и тишина, и озеро с отраженным в нем небом, и запах хвои, и мерцание солнечных бликов на
