Под влиянием такой огромной обиды один вассал пришел в такую ярость, что не мог произнести ни одного слова. Он напоминал Роланда, которого предали. Вся кровь ударила ему в голову. Глаза сверкали, и немые, до ужаса красноречивые уста заставили побледнеть все собрание. Они отступили невольно. Он был уже мертв.
Жила лопнула, и кровь из артерий брызнула прямо на головы убийц.
Необеспеченное положение, в силу которого свободный становился вассалом, вассал — слугой, а слуга — крепостным — вот причина средневекового ужаса, источник средневекового отчаяния. И нет средства спастись.
Кто делает шаг, погиб. Он становится «дичью», его убивают или обращают в рабство. Липкая земля задерживает, всасывает прохожего, зараженный воздух убивает его, то есть делает крепостным, мертвецом, ничем, животным, душой, стоящей пять су, и за пять су будет выкупаться его убийца.
Вот обе главные внешние черты, характеризующие тяжелое положение средневекового человека, побуждавшие его отдаваться во власть дьявола. Обратимся теперь к его внутренней жизни, присмотримся к сущности его нравов и быта.
III. Маленький дух домашнего очага
Раннее средневековье, когда слагались легенды, исполнено мечтательности. Этим деревенским производителям, всецело подчиненным церкви, отличавшимся кротостью (о чем свидетельствуют легенды), так хочется приписать невинную душу. То было как бы время доброго Бога. И однако, пенитенциарии, перечисляющие самые обычные грехи, упоминают о грязной безнравственности, редкой в царстве Сатаны.
То было следствием двух причин: полного невежества и полового смешения между близкими родственниками. Эти поколения не имели, по-видимому, никакого представления о нашей морали. Вопреки мнению апогетов их мораль напоминала мораль патриархов седой древности, смотревших на брак с женщиной из чужого племени, как на распутство, допускавших только брак с родственницей. Соединившиеся семьи считали себя единой большой семьей. Не осмеливаясь еще расселиться по окружавшей их пустыне, обрабатывая лишь окрестности меровингского дворца или монастыря, они каждый вечер искали убежища со своими стадами под кровлей обширной виллы. Здесь царили те же неудобства, как в античном ergastulum, куда загоняли массами рабов. Подобные общежития существовали и в средние века и позже. Сеньор мало заботился о том, какие могли быть последствия. Для него это племя, эта масса людей, вместе встававших и вместе ложившихся, евших из одной миски и один и тот же каравай хлеба, была единой семьей.
В таком хаотическом смешении людей женщина была плохо защищена. Она занимала очень низкое место. Если Дева, женщина идеальная, с каждым столетием все возвышалась, то реальная женщина имела мало значения в глазах этих деревенских масс, в этом скопище людей и стад. Печальная безысходность подобного состояния изменилась лишь тогда, когда люди отважились разъединить единое жилище, когда они решились жить отдельно, в поселках или обрабатывать дальние плодородные земли, строить хижины в лесных просеках. Изолированный очаг создал истинную семью. Вместе с гнездом родилась птица. Вещи перестали быть вещами, стали — душами. Родилась женщина.
Трогательный момент!
Вот женщина наконец дома у себя. Она, бедняжка, может быть теперь чистой и святой. Теперь она может лелеять мысли, предаваться в одиночестве за прялкой мечтам, когда муж в лесу. Жалкая хижина — сыра, плохо закрыта, в нее врывается зимний ветер, зато она исполнена тишины. В ней есть темные уголки, куда женщина может прятать свои мечты.
Она теперь собственница, кое-чем владеющая. Прялка, постель, сундук — вот все, как говорится в старой песне. Потом появится и стол, а также скамья или пара скамеек. Бедная хижина плохо обставлена, зато в ней живет — душа. Огонь придает ей веселый вид. Освященный буксус осеняет кровать, порой к нему присоединяют хорошенький букетик вервены.
Сидя на пороге дома, этого дворца, прядет, присматривая за овцами. Бедность еще не позволяет держать корову, но и это будет, раз Бог благословил их домик. Лес, немного пажити, пчелы на лугу — вот и вся жизнь. Люди тогда еще мало надеялись на отдаленную жатву и потому почти еще не сеют ржи. Женщина еще не надломлена, не безобразна, как потом в разгар земледельческой культуры. У нее больше досуга. Не судите о ней по грубой литературе рождественских песен и фабльо, по непристойным рассказам позднейших времен с их глупым смехом и распущенностью.
Она одна. Кругом никого. Нет еще помина о нездоровой нехорошей жизни в закрытых маленьких мрачных городках, о взаимном шпионаже, о печальном и опасном сплетничестве. Вечером, когда узкая улица погружается в темноту, не является старуха шепнуть ей, что кто-то умирает от любви к ней. У нее нет друзей, кроме своих снов, и она ведет беседу только со своими животными и с лесными деревьями. Они говорят с ней, и мы знаем, о чем. Они пробуждают в ней слова, сказанные ей матерью, бабушкой, старые истории, в продолжение веков передававшиеся от женщины к женщине. То невинные воспоминания о старых духах местности, трогательная фамильная религия, не проявлявшаяся в общежитии с его хаотической шумливостью, — теперь она воскресает и вновь осеняет одинокую хату.
Своеобразный воздушный мир фей и домовых, точно созданный для женской души! Когда великий процесс творчества житий святых остановился и иссяк, рядом с ними стала эта более древняя и в ином смысле поэтическая легенда, чтобы воцариться тихо и незаметно. Она то сокровище, которое женщина лелеет и оберегает. Фея ведь тоже женщина. Фея — то фантастическое зеркало, в котором женщина видит себя более красивой.
Кем были феи?
Говорят: некогда они были галльскими царевнами, своенравными и гордыми. Когда явился Христос и апостолы, они повернулись к ним дерзко спиной. В Бретани они в этот момент плясали и с тех пор не переставали плясать. Жесток был приговор над ними. Они осуждены плясать до самого дня Страшного суда. Многие из них стали не больше кролика или мыши. Таковы феи-карлицы, увлекающие своей пляской вокруг старых друидских камней ночной порой путника, или королева Маб, сделавшая себе из ореховой скорлупы царскую колесницу. Они немного капризны и порой бывают в плохом настроении. Это, конечно, неудивительно, если принять во внимание их печальную судьбу. Как ни крошечны и своенравны они, у них есть, однако, сердце, и они чувствуют потребность быть любимыми. Они то добры, то злы, исполнены всевозможных капризов. Когда родится ребенок, они прилетают через трубу, несут ему свои дары и определяют его судьбу. Они любят ловких прядильщиц и сами неподражаемо прядут. Говорят: она прядет, как фея.
Сказки о феях, освобожденные от смешных прикрас, наслоенных на них позднейшими составителями, — сердце самого народа. Они знаменуют переходный момент между грубым коммунизмом виллы и распущенными нравами эпохи, когда зарождавшаяся буржуазия создала свои цинические фабльо. В этих сказках есть черты исторические, воспоминания о временах голода (сказки о людоедах и др.). Обыкновенно, однако, они витают на крыльях Голубой Птицы превыше всякой истории в мире вечной поэзии, говорят о наших желаньях, всегда одних и тех же, рассказывают неизменную историю нашего сердца. Часто в них обнаруживается желание бедного крепостного вздохнуть, отдохнуть, найти клад, который навсегда положит предел его нищете. Чаще еще под наитием возвышенного вдохновения клад превращается в душу, в сокровище любви, которое дремлет (сказка о спящей царевне). Бывает часто и так, что красавица заколдована злым волшебником. Отсюда трогательная трилогия, удивительные истории Горбуна, Ослиной Кожи, Красавицы и Дурнушки. Любовь не падает духом. Она ищет красоту, спрятанную под маской безобразия, и находит ее. В последней из приведенных сказок этот мотив доходит до возвышенности, и я не думаю, чтобы кто-нибудь мог ее читать без слез.
В этих сказках дышит очень реальная, очень искренняя страсть. То несчастная безнадежная любовь,
