человек, сидящий рядом, засыпал и не просыпался, опускался на травку передохнуть — и исчезал, превращаясь в еще дышащую, но уже глухую, слепую и немую куклу. Кто следующий?
«Живое счастье» не трогало обезумевших от горя, спешивших, стискивая руль, продирающихся сквозь заросли, корчащихся в злобе. Оно подстерегало слабость и усталость, караулило радость. Те, кто смеялся, выбравшись из километровых заторов на шоссе, добравшись до спасительной глуши, засыпали, обессиленные, — а те, кому повезло проснуться, видели, что невидимая смерть рядом и смотрит из глаз детей и братьев.
Были те, кто в ярости и страхе убивал себя и свои семьи, — но немного. Убивали за еду и воду, в особенности там, где сгрудились беженцы. Убивали за испечатанную бумагу и разноцветные побрякушки — те, кто еще ничего не понял.
По-настоящему смерть распахнула двери, когда по умам пожаром побежало имя «налоксон». Надежное единственное лекарство, спасение от страха, три дозы в день — и счастье не навестит вас! Страх и отчаяние нашли русло и понеслись мутным, грязным, кровавым селем.
Аптеки, потом больницы, потом охота за врачами. Бойня у фабрик. Пулеметы, разносящие в клочья толпу.
Налоксона было слишком мало. И колоться им следовало трижды в день. Там, где власть готовилась к мировой войне, налоксон выдавали по спискам и под охраной. Там, где не готовилась, уцелевшие из сильных закрылись с охраной, женщинами и запасами.
Налоксон не антибиотик. Антибиотика против «живой смерти» найти так и не смогли. Налоксон — это антиморфин. Он блокирует рецепторы, реагирующие на эндорфины и подделки, имитирующие их. Потому для тех, в ком «живое счастье» не ожило, он стал ядом, провоцируя тяжелейшие депрессии и психозы. Но обезумевшие от страха люди, добыв его правдами и неправдами, кололись непрестанно. Должно быть, среди тех, кто принимал налоксон и через неделю-другую перестал понимать, зачем дышит, и родилась простая мысль: оживить угасающую человечность может самое сильное из доступного человеку — настоящая чужая смерть, с кишками и кровью.
К сожалению, средство действовало.
Как оно действует, Круз увидел с чердака двухэтажного дома неподалеку от аэропорта. Круз отлеживался после попытки угнать «цессну». Ждал, пока подживет располосованная голень. Отлежавшись, хотел попробовать порт или рыболовецкие деревеньки в окрестности. Разжиться баркасом, а если повезет, и брошенной в суматохе яхтой. А там, глядишь, добраться до аэропорта, не ставшего пристанищем банды психов.
Когда смерклось, на пустырь за домом съехались машины. Стали, светя фарами. Из машин вышли существа с оружием. В большинстве из них люди распознавались только по прямоходячести. Грохотала музыка. Существа вытягивали из фургона людей. Мужчин, женщин, детей. И — медленно, хохоча, делали из них бесформенные груды мяса и внутренностей. Цепями, ножами. Ржавым крюком.
С полчаса Круз прикидывал, скольких существ он успеет убить, пока не убьют его. Существ было слишком много — с полсотни. А у Круза было только две гранаты. Потому Круз не стал никого убивать в эту ночь.
Ни яхты, ни баркаса он не нашел, потому что в городе началась война, люто бессмысленная и неистово кровавая. Люди в форме и с оружием убивали разнообразных существ с оружием, а те убивали всех подряд. Потом и уцелевшие люди в форме принялись убивать всех. Банды ходили из дома в дом и убивали всех, кого находили. Медленно, когда выспались и отдохнули, быстро, когда уставали.
Круз вмешался лишь единожды — когда в Восточном порту банда человекохорьков кинулась с топорами и мачете на сгрудившихся у причала беженцев. Те хотели попасть на военный транспорт, увозивший остатки трех батальонов пехоты. С транспорта начали стрелять, люди кинулись врассыпную. Круз высадил раму и тоже начал стрелять, из снайперской винтовки АР-10. Расстрелял три магазина, целясь неторопливо, выбирая момент, когда очередной хорек в человечьем обличье приостанавливался, чтобы добить. Но вскоре перестал различать, где избивающие, а где избиваемые. Или это беженцы, обезумев от ужаса, принялись убивать друг друга?
Тогда Круз перебрался в другой дом, где крики слышались не так громко, и лег спать. Поутру военный транспорт исчез, а на пирсе, на набережной, на окрестных улицах сплошным ковром лежали трупы, чемоданы и сумки. Среди них бродили жирные псы.
А в сумерках Круза, пробиравшегося от дома к дому, умело обложила и едва не загнала банда детей, полуголых, но вооруженных до зубов. Круз не хотел стрелять. Но когда дети перекрыли выход и принялись карабкаться на соседнюю крышу, откуда Крузово убежище просматривалось насквозь, он швырнул обе гранаты и выкатился во двор, паля направо и налево. Потом добил раненых. Потом его вырвало в лужу крови.
9
Спустя тридцать семь лет Круз стоял на станции Бобр, глядя в мертвые мальчишечьи лица, и в его глотку снова толкнулся едкий слизистый ком. Дети. Конопатые, вихрастые. Слишком маленькие для железа, которое приучились поднимать.
Дан сидел рядом, на щербатой бетонной ступеньке, и плакал. Молча. Смотрел, а по щекам ползли слезы, путались в седой щетине.
— Эти пацаны… они б вам почки вырвали, — сказал глупо Захар, держась за посеченную щеку.
Дан не ответил.
Щенки сидели тихо. След с Последышем бинтовали Левому простреленное плечо. Тот храбрился. Улыбался, цыкал сквозь щербину.
— Это ж иродов бойцы. Недоросли. Они смертники. Знают, что никто до шестнадцати не доживет. У-у, лютые! Не знали, поди?
— Уймись, шибздик! — гаркнул Гуня.
Захар вздернулся, сощурился — но все-таки решил не язвить. Шаркая ногами, поплелся через дорогу, где рядком лежали люди и волки станционного поста. Гуня был старшим над ними. Теперь у него осталось трое мужчин, способных держать оружие, и два волка.
— Спасибо, — сказал Гуня. — Без тебя бы они нас уже жарили. Или хуже.
— Пожалуйста, — отозвался Круз. — Без вас они бы жарили нас.
— Бать? Давай, может, отойдем? Поговорить надо.
— Пошли, — согласился Круз.
Гуня повертел головой, скребнул в щетинистом затылке.
— Бать, слышь, так ты что, мотор наш забрать решил?
— Он вам ни к чему. В Орше сидят недоросли. Еще раз они мотор не пропустят. Здесь вам не удержаться. Подкрепления вам не пришлют, даже если дальний голос ваш заработает. Уходите. А мотор оставьте нам.
— Не по-людски это.
— Тогда иди со мной.
Гуня поскребся снова, в затылке и промеж лопаток, посмотрел на ногти — что выскреблось? — и сказал хмуро:
— Они там на наших насели. Идти мне надо.
— Так идти, а не ехать, — пояснил Круз терпеливо.
— Батя, может, с нами пойдешь? А потом — по своим делам.
— У меня своя дорога.
Гуня засопел, ухватил губами ус.
— Если пехом пойдем, нам Курина кончать надо. Он же не пойдет, нога у него… Да и Леха с Антоном не того… А с мотором — прорвемся.
— Они рельсы разберут, — объяснил Круз. — Или завалят.
