— Садись, садись, — сказала она, с намеренной развязностью переходя на «ты». Офицер сел и, когда она проходила мимо него, видимо, осмелев от этого перехода на «ты», схватил ее за руку.
— Нет… нет… Погоди, — сказала она и вышла из комнаты.
Она прошла в конец коридора, подошла к внутреннему телефону и сняла трубку. И почти сразу же услышала голос матери, которая, волнуясь, как всегда, спросила, неужели она уже вернулась.
— Конечно, раз я тебе звоню, — ответила она резко. И добавила. — Не пускай вниз девочку… У меня гость… Потом я сама поднимусь.
Мать хотела еще что-то сказать, но она бросила трубку.
Теперь она спрашивала себя, в самом ли деле ей нравится этот офицер, надо ли и дальше сохранять принятую в хорошем обществе позу лицемерного презрения к продажной любви, в которую она встала с первых минут их знакомства.
«Во всяком случае, сегодня, — подумала она, — я не должна брать у него денег».
В тот первый раз, когда она уступила домогательствам одного из ищущих приключения военных, она сделала это совершенно бескорыстно, не собираясь вовсе на этом подзаработать. Но потом, когда они расставались, военный предложил ей деньги, и, почти не задумываясь, с веселой, милой и беспечной непринужденностью, глубоко поразившей ее самое, с покорностью, наверное показавшейся мужчине преднамеренной, но которая была всего лишь результатом ее полнейшей неопытности, она эти деньги взяла. Затем она об этом пожалела, так как уловила, а может быть, ей это только почудилось, — бог знает какое презрение к себе в тоне своего случайного любовника. И тогда она поклялась, пряча, однако, деньги в сумочку, что это случилось с ней в первый и последний раз. Но со вторым военным — она сама не могла бы объяснить почему — все произошло точно так же: она была такой же сговорчивой и вела себя с той же милой и унизительной для нее непринужденностью. Так же было и с третьим. В конце концов она помимо своей воли всецело предалась этому своего рода призванию, которое оказалось столь прибыльным. Однако неизменно она испытывала чувство горькой досады. Сегодня ее досада невольно обернулась грубостью, с которой она встретила предложение молоденького офицера. И вот теперь перед ней снова встал вопрос: брать деньги или нет? Правда этот офицер нравился ей не больше всех прочих. Но в пользу бескорыстной любви говорило то, что он был еще очень юн, почти мальчик, моложе ее лет на пять или шесть. Его зеленая молодость, подумала она, проявляется и в его робости, и в том, как вежливо и почтительно он с ней держится. Должно быть, студент, решила она, и, конечно же, из хорошей семьи. Кто знает, были ли у него до нее женщины.
Размышляя об этом, она зашла в маленькую, чистенькую кухню. Подошла к буфету, открыла его, вынула бутылку и два бокала, поставила их на поднос и понесла.
День клонился к вечеру. Комната погрузилась в серые сумерки, делавшие еще более странной и нереальной фигуру офицера, который, положив ногу на ногу и засунув руки в карманы, сидел в глубине дивана против пустого стола и кресел. Она поставила на стол поднос, откупорила бутылку и, наклонив голову так, что волосы упали ей на нос, придав ее хорошенькому лицу выражение хлопотливое и сосредоточенное, налила в бокалы виски.
— Английское, — сказала она с улыбкой и села рядом с ним на диван. — Тебе нравится?
— Приятное, — ответил офицер. Он вынул из кармана пачку сигарет и протянул ей.
— Сигареты? — воскликнула она с излишней живостью. — Спасибо… у меня есть свои… Посмотри. — И принялась искать сумочку.
Офицер сделал настойчивый жест, как бы говоря «да бери же»; она тут же прекратила поиски сумочки и с той же унизительной покорностью, которая заставляла ее брать деньги, взяла сигарету.
Некоторое время они молча курили. Женщина сняла пальто и дрожала от холода в своей шерстяной кофточке и легкой юбке.
— Холодно, — улыбнулась она и, дохнув, показала на облачко пара.
— Да, очень, — спокойно согласился офицер.
— Вы, англичане, больше привыкли к холоду, чем мы, итальянцы… В вашей стране всегда холодно.
— В этом году даже в Лондоне холодно, — сказал офицер, не глядя в ее сторону.
— Почему?
Он пожал плечами.
— Составы заняты под военные перевозки… Не подвозят угля.
— Вы ведете войну всерьез… В Англии все работают для войны… Даже женщины, не правда ли?
— Конечно, — сказал офицер очень убежденно. — Все работают для войны… Даже женщины… Совершенно верно.
Наступило долгое молчание. Офицер пристально смотрел на нее своими глубоко посаженными маленькими голубыми глазами, и под его взглядом она ощущала, как ею овладевает тревога и растерянность. «Сейчас он попробует поцеловать меня», — подумала она. Мысль об этом почти ужаснула ее, и рот ее сам собой исказился в брезгливой гримасе. Впрочем, предчувствие неизбежности первого поцелуя всегда вызывало в ней гадливость и отвращение. Она была замужем, у нее была дочь, у нее бывали любовники, но едва лишь чужие губы касались ее губ, как всю ее с головы до ног охватывало почти истеричное чувство девической стыдливости. Однако офицер не поцеловал ее. Вместо этого он взял ее руку и, показав на обручальное кольцо, спросил:
— Ты замужем?
— Да.
— А где твой муж?
Она заколебалась: сказать ли ему правду? Сказать ли, что она просто разъехалась с мужем? Как-то, неизвестно уж почему, она соврала одному офицеру, заявив, что муж ее попал в плен, и теперь эта ложь показалась ей самым удобным объяснением. С одной стороны, это, конечно, выставляло ее поведение в еще более непривлекательном свете, но, с другой — вызывало к ней жалость, оправдывая ее поступки бедностью и одиночеством.
— Мой муж в плену, — сказала она, нагло глядя ему прямо в глаза.
Офицер по-прежнему молча смотрел на нее. Но ей показалось, что в его взгляде она прочла что-то вроде сочувствия, и она уцепилась за это.
— Я осталась совсем одна, — продолжала она, подчеркивая каждое слово. — Мой муж неплохо зарабатывал… А теперь у меня нет ни гроша.
Ей казалось, что она говорит правду, но в то же время она знала, что все это ложь, что муж ее совсем не в плену, что он присылает достаточную сумму, чтобы у нее было все необходимое, и что те деньги, которые она таким путем зарабатывала и намеревалась зарабатывать и впредь, тратятся ею только на ее собственные прихоти. Но ей казалось, что она говорит правду, и, как всякий человек, рассказывающий о себе грустную правду, она растрогалась.
— А ты женат? — спросила она офицера.
— Обручен.
Он сунул руку в задний карман брюк, извлек бумажник и, вынув из него фотографию, протянул ей. На фотографии была изображена не то чтобы безобразная, но и не красивая девушка, стоявшая на фоне деревьев, опершись о велосипед. Она сознавала, что рассматривает фотографию с глупым и лицемерным почтением.
— Хорошенькая, — сказала она, возвращая карточку.
— Да, очень хорошенькая, — с гордостью сказал офицер, пряча фотографию в бумажник.
Вдруг она испугалась, что фотография невесты расхолодила его; ей захотелось вызвать его на тот самый поцелуй, которого она только что так боялась.
— Не прошло и часа, как мы познакомились, — сказала она с улыбкой, — а кажется, знаем друг друга давным-давно. Не правда ли?
Говоря это, она положила свою ладонь на ладонь офицера и просунула пальцы между его пальцами.
Сумерки сгустились в комнате, густые тени выползли из углов, подобрались к дивану, к сидящим на нем женщине и офицеру.
Офицер сжал ей руку, привлек ее к себе. Но не поцеловал ее, а лишь положил ее голову себе на
