жадностью всматриваешься в линию горизонта, стараясь ухватить взглядом последние лучи едва скрывшегося солнца. Со спины оцепеневшее тело Ирены напоминает тело казненного, задушенного испанским железным кольцом; руки сложены на животе, голова упала на грудь, глаза опущены долу. Напоследок от самой поясницы его пронизывает новая судорога, неистово вздыбливая спину и голову и почти мгновенно угасая. Голова снова оседает на грудь; Ирену сковывает неподвижность; на этот раз оргазм действительно кончился. Но вот, после долгой паузы, локоть правой руки приходит в движение, поначалу чуть уловимо, затем приметнее; взадвперед, взад-вперед. Правая нога вновь вытягивается, отводится в сторону и напрягается. Левая рука цепляется за край табурета. Ирена начинает все сначала.
Что со мной? Незаметно для самого себя я оделся. Бесшумно прокрадываюсь на цыпочках позади Ирены — она закрыла глаза и не замечает меня, — дохожу до двери и выскальзываю в коридор. Я знаю, что соседняя дверь ведет в комнату Вирджинии. Открываю ее и захожу.
Затворив дверь, на мгновение замираю, опершись о косяк. Прекрасно понимаю, что собираюсь сделать нечто ужасное, но в то же время чувствую, что сделаю это. Так велит мне 'он'. 'Он' приказывает по-новому, бессловесно, беззвучно, превращая меня в лунатика, в робота. Протягиваю руку и нажимаю на выключатель. Комната освещается светом ночника. На кровати, завернувшись в одну простыню, спит Вирджиния. Она лежит на боку; красные пухленькие губки выделяются на бледном худеньком личике. Белокурые волосы разметались по подушке. Двигаясь как лунатик, подхожу к спящей. Я хорошо знаю, чего 'он' от меня хочет; об этом нетрудно догадаться по 'его' огромным размерам, по тому, как 'он' исступленно налился кровью. Но я не сопротивляюсь. Наше молчание подтверждает мое поражение. Разделявшие нас некогда споры свидетельствовали о моей самостоятельности, о способности сделать выбор. Теперь это затянувшееся, ватное, упрямое молчание есть явный признак 'его' победы. Протягиваю руку, чтобы ухватиться за простыню.
Неожиданно 'его' прорывает. Уверенный в своем неоспоримом господстве и моем окончательном закабалении, 'он' изрекает: '- Первым делом зажми ей рот ладонью, чтобы не вопила. Будет брыкаться — возьми другой рукой за горло и придави как следует.
— Ты что, смерти ее захотел? — Ничего я не захотел. Я и есть ее смерть'.
Это безжалостное признание мигом выводит меня из оцепенения. Я больше не лунатик, не робот, целиком подчиненный 'его' власти. 'Он' ненароком проговорился, и я нашел в себе силы ответить 'ему'. Теперь мы уже не одно целое, нас двое: 'он' и я. Потихоньку гашу свет, поворачиваюсь к двери и на цыпочках выхожу из комнаты.
XVI
Заглочен!
Выскочив из дома Ирены, я обращаюсь к 'нему' скорее испуганно, чем сердито: — Так вот чего ты отмалчивался. Ловушку мне готовил. Только мой ангел-хранитель не дремал. Тебя подвела самонадеянность. Не выдержал, сболтнул лишнее, а я возьми да ответь. Это меня и спасло. С тобой все ясно. Одно слово — выродок.
— … — Как после этого доверять таким монстрам? А главное — как забыть все это? Думать о тебе и то противно: аж мурашки по телу.
— … — Правда, от разговора с тобой мне так и так не уйти. Чем кончаются твои игры в молчанку, хорошо известно. Тут уж не до сублимации — знай держи ухо востро, как бы не попасть впросак и не осрамиться.
— … — Такая, видно, моя планида: жить с выродком, помнить о нем каждую секунду, постоянно говорить с ним, не то потом не отмоешься. Вот влип так влип! — … — Все загубил, все испохабил. Как я теперь Ирене на глаза покажусь? Как сделаю ей предложение? Нечего сказать: любящий муженек и заботливый папочка! А все из-за тебя, паршивец! — … — Знаешь, ты мне просто отвратителен, настолько отвратителен, что я начинаю испытывать отвращение к самому себе. Почему? А потому, что на какое-то мгновение полностью подчинился тебе. Но еще противнее и невыносимее сознавать, что от тебя все равно никуда не денешься. Притворяться, будто тебя вообще нет, я не могу; проку от такого, как ты, — ноль, совладать с тобой я не в силах и чувствую, что обречен на вечную борьбу, изнурительную и бессмысленную. Лучше уж одним махом покончить со всем этим. После твоего последнего предательства я готов сквозь землю провалиться от стыда и отчаяния, и это облегчает мою задачу. Да, я и пальцем не тронул дочь Ирены. Но завтра ты предпримешь новую попытку и совратишь-таки меня, воспользовавшись минутной слабостью, вот тогда мне действии-тельно не останется ничего другого, как покончить с собой. Так, может, не стоит откладывать на завтра? Не проще ли свести счеты с жизнью прямо сейчас, не дожидаясь, когда произойдет самое страшное? Мое самоубийство будет одновременно актом отчаяния и бескорыстия. Наложив на себя руки, я, по крайней мере, не дам 'тебе' погубить какую-нибудь новую Вирджинию'.
Пока я говорю, 'он' продолжает разыгрывать из себя глухонемого. Тогда я останавливаю машину и открываю бардачок: там я держу пистолет. Как все 'ущемленцы', знающие или подозревающие, что они трусы, я испытываю особое пристрастие к оружию. Есть у меня еще пара пистолетов: один — на моей новой квартире, другой — в доме Фаусты. Этот же всегда со мной, в машине, для так называемой 'самообороны'. Обороны от кого? До сего дня я ни разу не задавался подобным вопросом. Теперь вдруг понимаю: от 'него'. Вполне закономерно, что моя самооборона выразится в самоубийстве. Я пойду на это, лишь бы положить конец вынужденному сожительству с 'ним'. 'Он' не собирался и, видно, не собирается покидать меня — что ж, в таком случае я покину 'его'.
Хладнокровно снимаю пистолет с предохранителя, досылаю в ствол патрон, кладу оружие на колени. Я остановился на широком бульваре; покончить с собой в подобном месте совершено немыслимо: а ну, как в то же мгновение, когда я приставлю дуло пистолета к виску, в окошко просунется полицейский, потребует удостоверение, да еще и оштрафует в придачу? Вот уж воистину пародийный конец жизни-пародии. С пистолетом на коленях включаю зажигание и трогаюсь. Сворачиваю в первый попавшийся переулок, проезжаю метров сто и торможу.
Несмотря на отчаянное положение, ясно отдаю себе отчет в происходящем. Конечно, это 'он' навел меня на мысль о самоубийстве. С другой стороны, мне следовало оставаться в коридоре, а не открывать дверь в детскую и глазеть на спящую девочку. Однако я этого не сделал. По сути, 'он' выполнил, скажем так, свой долг, а вот я свой — нет. Поэтому наказание я вполне заслужил. И вообще устал от жизни. Этот довольно расхожий вывод вдруг прозвучал для меня как непреложная истина. Да, я устал от моей ущербной, затюканной жизни. Жалкий, упрямый муравей, угодивший в воронку, отрытую муравьиным львом, я безуспешно пытался выбраться наружу по осыпающемуся песчаному скату. Хватит с меня бесплодных усилий: я окончательно и бесповоротно лечу на дно воронки.
Сжимаю рукоятку пистолета, прикладываю указательный палец к спусковому крючку. На миг замираю, не поднимая руки: сухо шелестя резиновыми шинами, по переулку катит велосипедист. Он запросто может заметить меня с пистолетом у виска и вмешаться. Жду, пока он проедет. Это белобрысый парнишка в красной майке, на которой что-то написано крупными черными буквами; наверно, тренируется в одиночку, готовясь к очередному турниру. Провожаю его взглядом, а сам думаю: как завернет — выстрелю. И вот, доехав до конца переулка, велосипедист начинает поворачивать. В ту же секунду раздается 'его' голос: '- Погоди, дуралей'.
Я, естественно, парирую: '- Никакой я не дуралей. Наоборот, мое решение вполне разумно. Ты спросишь почему? Да потому что я в полной мере сознаю свое положение, выход из которого только один — смерть. Дуралеям такое не по плечу. Это удел людей неглупого десятка.
— Все так, если бы ты и впрямь осознал свое положение. Только вот осознанием здесь как раз не пахнет. Поэтому я и назвал тебя дуралеем.
— Тогда давай разберемся, в чем, по-твоему, заключается мое положение'.
С этими словами я ставлю пистолет обратно на предохранитель и убираю его в бардачок. Интересно, что 'он' скажет. Достать пистолет и застрелиться я всегда успею. После короткого молчания 'он' отвечает: '- Если все раскладывать по полочкам, уйдет слишком много времени. Приведу-ка лучше пример. Между
