качающейся простыни и вспоминал, как однажды чуть не получил из-за отца двойку по арифметике: отец с вечера по рассеянности сунул в свой портфель его тетрадку с задачником и унес в министерство; в другой раз отец потерял ключ от двери, мама ушла к школьной подруге, и Одику пришлось как кошке лезть в форточку, и он сильно поцарапал щеку. И еще маловато зарабатывал отец: ни копейки сверх зарплаты.
Второй год ждал от него Одик велосипеда и новых клееных эстонских лыж с полужесткими креплениями. Отец редко давал ему больше гривенника, даже после самых слезных просьб. А у других ребят было все - и велосипед, и легкие гибкие лыжи, и даже часики на руке, - эти ребята в точности знали, когда кончится какой урок и надо ли трястись, что тебя вот-вот вызовут, или можно спокойно откинуться на спинку парты и поплевывать в потолок… Чего-то все-таки не было в отце, чего-то не хватало ему, и, случалось, Одик целиком держал сторону мамы, хотя и она была не слишком щедра…
Вагон убаюкивающе болтало и трясло, словно поезд, как и они, дрожа от нетерпения, спешил к теплому морю и кипарисам.
Одик слушал стук колес, сопение, вздохи и скрип под собой. А утром стало совсем жарко: солнце быстро накалило цельнометаллический вагон. Мама с Олей почти ничего не ели, а вот у Одика разыгрался чудовищный аппетит. Да и не то чтоб разыгрался, он никогда не покидал его. Чего-чего, а поесть Одик любил.
В дорогу мама набрала всего: утром Одик запросто умял два крутых яйца, бутерброд с ветчиной и принялся обгладывать большой кусок цыпленка кур он особенно любил: их белое мягкое мясо, разделявшееся на тонкие волокна-ниточки… Почаще бы давала! Когда он ел, Оля нудно тянула из стакана в блестящем подстаканнике чай и с нескрываемым презрением посматривала на него сквозь густые ресницы. И, видя это, Одик еще громче причмокивал, ухмылялся ей, точно говорил: 'Вот как надо есть! Ела бы, как я, человеком была бы. А от того, что все время бегаешь, визжишь, играешь в мячик и без конца проглатываешь разные книжки, - от этого здоровой не станешь'. И еще пуще нажимал на цыпленка. Скоро в глазах мамы появилось что-то похожее на испуг. И когда Одик, кое-как обглодав свою часть цыпленка, потянулся к ножке, лежавшей перед Олей, мама сказала:
- Хватит с тебя.
- Еще хочу, - проныл Одик.
- А Оля? Она ведь не ела еще.
- Да пусть лопает, - разрешила сестра, - а то умрет от истощения и не увидит моря… Жвачный!
- Так много есть вредно, - сказала мама.
- Так ведь все равно испортится, - вмешался в разговор отец. - Одик растет, ему надо побольше есть.
Одик уже протянул руку к Олиной куриной ножке, но мама схватила ее и вместе с другой снедью завернула в прозрачную хрустящую бумагу.
- Я считаю, что на нашу семью хватит одного толстяка, - сухо сказала она и придвинула Одику стакан. - Пей.
Одик с преувеличенным сожалением вздохнул, стал большими глотками пить полуостывший чай и захрустел печеньем.
- Он не сладкий… Попроси еще сахару. И печенье кончается.
- Одик, в нем четыре куска, - сказала мама, - это более чем достаточно.
Отец сидел рядом, без пиджака, в ярко-синей трикотажной безрукавке, с сонливыми глазами. Он улыбался Одику и поглаживал свой тугой, как бочонок, живот.
- Я хочу еще, - сказал Одик, - я не напился.
- Верблюд! - по-змеиному прошипела Оля. - Хочешь на всю неделю напиться!
- Хоть бы до обеда дотерпеть… - заявил Одик. - Печет как!..
- Ну хватит, мне надоели твои разговоры о еде, - сказала мама. Какая же ты зануда и чревоугодник!
- Удав! - процедила Оля. - Пузырь!
- Замолчи, - сказала ей мама - то-то, и ее одернула! - и повернулась к Одику: - Займись чем-нибудь.
- Чем?
- Если нечем, то смотри, как я вяжу. - Мама вынула из сумки клубки толстых ниток и спицы.
- Вот еще! - хмыкнул Одик. - Очень мне это интересно… Что я, девчонка, что ли?
Тут уж Оля не растерялась.
- Тебе далеко до девчонки! - пискнула она и негодующе передернула плечиком - ну точь-в-точь как мама. - И разве тебя, кроме собственной утробы, что-нибудь интересует?
Одика слегка заело.
- Много ты знаешь! Заткнулась бы.
- И зачем ты едешь на юг? - не унималась сестра. - С тоски ведь помрешь там.
- Это почему же?
- Как будешь там жить без Игорька и Михи? Их бы с собой прихватил… Было бы кем командовать!
- Стоп, - сказал Одик. - Отдохни… Тебе вредно так долго злиться.
До сих пор не мог он понять до конца, почему сестра терпеть его не может. Наверно, потому, что завидует его силе и здоровью. Откуда же у нее может быть доброта?
Про Игорька вспомнила, про Миху! Ну и что с того, что они на три года моложе его? Зато у него с ними, как говорится, полный контакт. Его слово для них закон. Вместе катают снежные бабы и пускают с верхнего этажа их дома бумажных голубей. Потом Одик приводит их к себе и начинает играть в шашки - сам же научил - и, конечно, быстро обыгрывает их, большеротого грустного Игорька и Миху - карапузика с удивленно вытаращенными глазищами. Они-то его ценят: хохочут от его острот, слушают не моргнув глазом разные истории, и всему верят, и повсюду бегают за ним. А с мальчишками из своего класса у него не очень ладится: дерутся, не дают списывать, перемигиваются за его спиной и дразнят Бубликом. А почему? Потому ли, что лицо у него румяное и круглое, как бублик? Или еще почему? И разве это плохо, что он Бублик?
Отец сладко зевнул, достал из чемодана колоду карт и стал бродить из купе в купе. Одик не слышал его голоса, но знал - уж тут ошибиться невозможно! - искал любителей преферанса. Скоро он вернулся, сел и стал обмахиваться сложенной 'Вечеркой'. По его крутому, с залысинами лбу и тугим красным щекам непрерывно катился пот.
- Что за народ подобрался! Хоть бы один в преферанс играл - бездарный вагон!
- Дома не надоело? - спросила мама. - Зачем брала 'Мертвую зыбь'? Ведь по знакомству дали в библиотеке на весь отпуск.
- Ох и пекло же! - простонал отец и полез на верхнюю полку.
Мама, поджав ноги, без туфель, устроилась внизу и вязала Одику зеленый свитер.
Сверху донеслось густое сопение - заснул отец.
Обедали они в Харькове - хлебали горячий украинский борщ прямо на платформе под навесом и жевали малосъедобный шницель с тушеной капустой. Зато южнее этого города с продовольствием было куда лучше: отец рыскал по пристанционным рынкам и приносил то круги творога с оттиском марли, то пучки редиски и холодные моченые яблоки, а в одном месте - кажется, это был Мелитополь - принес что-то завернутое в промасленную бумагу - все семейство наблюдало из окна за его продовольственными экспедициями; Одику с Олей мама строго-настрого приказала из поезда не выходить. В бумаге оказался свежеизжаренный цыпленок. Узнав, что отец отвалил за него, не торгуясь, целых три рубля, мама вздохнула:
- Боже мой, Леня, какой ты неумелый, какой неприспособленный! Ведь нас четверо, и нам еще месяц жить у моря и брать обратные билеты…
- Сдаюсь! - Отец дурашливо поднял руки. - До самого Скалистого буду голодать, даже на газировку не потрачусь… Клянусь!.. - По его лбу еще обильней бежал пот. - Ох и жжет, как на сковородке!
Одик хохотнул, а мама посуровела.
- Не видела людей легкомысленней тебя… Надо же было поехать именно сейчас… Ведь говорила же… Если ты здоров и толстокож, то не все же такие…
Конечно, она имела в виду Олю, потому что и в Москве запрещала ей долго бегать на солнце.
- У моря жара переносится легче, - сказал отец. - И потом, сама понимаешь, нельзя упускать
